Чуда здесь никакого не произошло: прежде хозяйственник из богатой организации забирал в декабре с базы тонны ненужного ему бензина, глядел не в бак своей машины, а в фондовую бумажку, знал, что, если он сегодня откажется от лишнего горючего, завтра ему и нелишнее срежут. Теперь же, когда фонды были отменены, хозяйственник брал лишь столько, сколько ему действительно надо. Перестали хватать бензин про запас, перестали обмениваться им на черном рынке: я тебе — бензин, а ты мне — бульдозер. И ловчить, химичить, создавать на базе неучтенные излишки, чтобы сбыть их потом по дешевке голодному потребителю, тоже, надо полагать, стало незачем. Ради чего, ради каких таких прелестей пойдет потребитель к вору Мизавцеву, когда можно спокойно и свободно заправиться у государственной колонки?

Словом, начатый эксперимент явно заслуживал самого пристального, самого тщательного, глубокого изучения и, может быть, постепенного дальнейшего его распространения.

Однако прошло несколько лет, и все вернулось на круги своя. Опять — повсюду строгие фондовые замки, горючее распределяется только по карточкам.

Я обращался к специалистам, ответственным товарищам и задавал им детские вопросы:

— Но ведь, прежде чем похоронить эксперимент, результаты его, наверное, где-то все-таки обсуждались? Анализировались?

— Нет, — отвечали мне специалисты, — не обсуждались и не анализировались.

— Ну хорошо, — настаивал я, — но какой-то официальный документ об отмене эксперимента все-таки, наверное, был, мотивы такой отмены приводились? Ведь не просто так возник он, а по решению правительства?

— Нет, — отвечали мне, — никакого официального документа не было, и никакие мотивы не приводились. Эксперимент заглох, отмер сам по себе.

Но такого ведь не бывает, чтобы сам по себе. Ведь должны же были существовать, вероятно, какие-то причины, основания, чтобы от нового, по всей видимости, полезного и выгодного отказаться, а старое, явно невыгодное, воскресить и возродить? Какая-то логика должна была наблюдаться?

А как же, были, конечно, причины. И своя логика тоже, разумеется, действовала.

Для практического распространения новой системы снабжения требовалась перестройка в самом широком смысле. Перестройка методов планирования, перестройка экономическая и юридическая, перестройка психологическая, отказ от тех способов и привычек, на которых целые поколения снабженцев зубы съели. А иначе, без такой широкой перестройки, ввести новую систему снабжения горючим, оставив все вокруг по-прежнему, без изменения, означало бы повторить ходивший в ту пору веселый анекдот: одно автохозяйство города в порядке эксперимента перешло на левостороннее движение.

Однако время для такой перестройки тогда еще не подоспело. Стране, обществу предстояло еще до нее дожить.

Сегодня система снабжения, и в том числе снабжения горючим, кардинальным образом совершенствуется. Не знаю, возродится ли опять эксперимент тех лет, или будут найдены иные, сегодняшние формы и методы. Твердо знаю другое: речь идет не только об успехах экономики, речь идет о спасении живых людей. На кого она станет работать, новая система снабжения: по-прежнему на вора Мизавцева или все-таки на неравнодушного и совестливого хозяйствонника Шангареева? Вопрос стоит круто: отобьем или не отобьем мы руки у таких, как Шангареев?

Погасим или сохраним мы у них желание работать? А может, возьмут и плюнут на все, угомонятся, не захотят пропадать в тюрьме?

В письме своем жена Шангареева дальше мне писала: «Муж хотел все по-хорошему, а вышел преступником. Ой, как каюсь, что когда-то он стал коммунистом. Ведь только по партийной части его поставили руководителем, и он не имел права отказаться. Если буду жить, пока вырастут сын и дочь и их дети, не допущу, чтобы стали они партийными. Пусть будут простыми людьми и живут тихо и спокойно...»

Вас не пугают эти слова? Отчаянье написавшей их женщины? Мне ее письмо по ночам снится.

* * *

Анатолию Борисовичу Жигаеву повезло: его судьбой захотели заняться прокурор города Москвы и члены Московского городского суда. Шангарееву повезло куда меньше.

По просьбе редакции газеты дело его было истребовано и изучено в Прокуратуре РСФСР. Заместитель прокурора республики Н. С. Трубин внес протест в порядке надзора. Речь в нем шла о том, что преступление Шангареева было вынужденным, никакой корысти он не имел. Учитывая все обстоятельства, реальное положение вещей, заместитель Прокурора РСФСР просил назначить Шангарееву наказание, не связанное с лишением свободы.

Протест прокурора рассматривался на заседании Президиума Верховного суда РСФСР. Я на нем присутствовал, могу рассказать, как оно проходило.

С докладом выступил член Верховного суда РСФСР.

Суд, понятно, орган юридический, и в сообщении докладчика речь шла прежде всего о юридической стороне дела. Предложение прокурора о том, чтобы Шангареева не изолировать от общества, докладчик отверг: Шангареев способствовал вору Мизавцеву, а стало быть, он его соучастник, и освобождать из колонии преступника нельзя.

Не мне определять, какая из этих двух точек зрения юридически более обоснованная. Однако мне казалось, что рассмотрение такого дела в суде не могло и не должно было ограничиваться только узкими, специальными юридическими задачами. Да, конечно, не судам решить, как всего лучше отладить в стране снабжение бензином. Но сколько раз уже говорилось, писалось, подчеркивалось, что, рассматривая конкретные дела, суды обязаны вскрывать корни и причины, порождающие те или иные преступления. Сколько раз Пленум Верховного суда СССР требовал от судебных органов аналитического, исследовательского, вдумчивого подхода к каждому решаемому ими делу. А в чем он в сущности состоит, такой аналитический, исследовательский подход? Прежде всего в том, наверное, чтобы не отгораживаться от реальных проблем жизни, от ее болей, печалей, тревог, не запираться наглухо в уютной башне из слоновой кости: «Что, дескать, там, за шторенными окнами, у вас происходит? Честные люди вынуждены становиться преступниками? Не наше дело. Наше дело карать, и только карать».

А ударить в набатный колокол? А использовать такую сильную форму государственного, правового воздействия, как судебное частное определение? Поднять в нем голос — нет, не в защиту одного Жигаева или одного Шангареева, в защиту святого права работника работать, не становясь преступником? У кого еще, как не у судебного органа, исследующего такие дела, найдутся более веские, более доказательные, более убедительные законные аргументы и доводы, чтобы в глазах общества обнажить всю остроту и всю важность этих кровоточащих проблем?

Но нет, в докладе члена Верховного суда РСФСР ни слова не прозвучало о корнях и причинах, породивших когда-то уголовное дело преступника Шангареева. И как должное, вероятно, расценил докладчик тот факт, что ни одна из судебных инстанций, рассматривавших ранее это дело, не сочла