Да и телевизор не тот нынче стал. Раньше включишь, там Андрюшка этот… Да как же его? Опять вылетело, память дырявая, как сито, что у матери на кухне висело. Доска еще рядом стиральная, а рядом вот оно. Мука была плохая, но и сейчас, говорят, так себе.

А потом помер он, Андрюшка–то. Говорят, заказное убийство, вечно они там в Москве деньги делят, не нажрутся никак. Без него и стало пусто, другие появились, а не то, не то… Андрюшка хорош был, если б помоложе, эх, закрутила бы.

Так и осталась одна радость – очки напялить, с толстыми стеклами, да писать в тетрадке. Сделано в СССР еще, это сколько ж лет этим желтым листочкам?! Пятьдесят, почитай, не меньше. Квартира наполнена такими вещами, вон даже старая рогатка внука валяется. Деревянная, из подвернувшейся ему когда-то раздвоенной ветки и давно растянутой резинки, языком свисающей с края тумбочки. Все руки не доходят выбросить.

Что писать? Так письма же. Тем, кто ушел. Внуку – он-то живой вполне, но читать все равно не станет. Позвонит раз в неделю, о здоровье спросит, а так – зачем ему старческие бредни?

Раньше в «Одноклассниках» хоть общалась, а теперь и зрение не то, да и не с кем. То одна свечка вместо аватарки, то другая. Нет, поговорить можно, посмертные профили разговорчивые, интересуются, что да как, но она ж не дура – с покойниками болтать. Лучше уж по старинке, нажимая на ручку непослушными пальцами, прорывая иногда бумагу, пытаться донести ускользающие мысли до… Да до тетрадки. Может, потом прочитает кто, если сразу не выкинут.

Сейчас у богатеев мода пошла, чипы себе в голову втыкать. Денег стоит, как самолет, но зато потом не просто получаешь выдуманного друга наяву, но даже спать с ним можно. Непонятно, зачем это, на ее, Веры, век живых мужиков хватило, один черт под старость их всех и не вспомнить.

Когда она пишет, бумага хрустит под рукой.

Строчки выходят неровные, буквы прыгают, залезают на соседок, словно пытаясь уронить навзничь. Но Вера Ивановна трудится, иногда поглядывая в окно, на застилающие стекло кривые осенние ветки дерева. Доросло, родимое, до ее четвертого этажа. Смогло. Вот и славно! Значит и у нее получится завершить свое письмо.

«Я тебе, Сашка, так скажу: не счастье это. И не любовь. Самообман сплошной. Что денег стало больше, это хорошо. Замечательно. Но какой ценой? Раньше люди развивались – не все, конечно, но многие, – а теперь все технологии ваши сраные решают. Чипы, операции, виртуальная реальность. Она, жизнь, сама по себе странная: учишься одному, занимаешься другим, а результат вообще непредсказуем. Зачем еще усложнять–то?

Бросай ты эту тему, бросай! Никакие операции твоему «Я», густо сваренному из жадности и спеси, не помогут, только хуже людям сделаешь. Знаю, плевать тебе на людей, но о душе подумай. То, что в сети останется после смерти – это ж не ты будешь, тебя Господь приберет, как и всех нас, грешных. А эта твоя бледная копия, вместе с девкой несуществующей – вовсе бесы получаются. От лукавого они.

Зря ты так, Сашка, ой, зря…».

Она поправляет очки и, причмокивая ввалившимся ртом, перечитывает написанное. Вроде как и доходчиво изложила, дельно. Должен понять. Только вот кому она это пишет?

Забыла… Сашка какой–то. Уж не тот ли, что на Механическом начальником цеха был, они еще вместе в Крым летали. Или тот Юра?

Совсем памяти не стало. Совсем. К чему она его вспоминает?

Вера Ивановна тяжело встает и идет к окну рассмотреть, какая она там, осень. Сплетение веток шуршит на ветру, раскачивается, трепещет последними бурыми листками, будто приклеенными к дереву. Как есть сеть, даром что не всемирная.

В мареве и водяной взвеси ноября отчетливо проступают чьи-то морды. Вот мужик лысый, на вид мерзкий, а вот девушка – красивая, не отнять, глазищи зеленые в пол-лица. Но неживая она, кукла. Смотрят на нее, Веру, и думают о чем-то своем, бесы.

А ей пора на кухню, таблетки выпить. От давления, от сердца, для мозга и против тромбов. Все как доктор прописал, дай ему Господи здоровья и детишек хороших.

Каждый из нас – сам по себе, никакая электроника ничего не заменит. Голыми и одинокими мы приходим в этот мир, такими же его и покидаем.

Остальное – мираж все, поверьте старому человеку.

Новоселье

Стол чуть не падал от выставленных на него бутылок. Чего там только ни было! Одной водки пять видов, а ведь еще и вино – девушкам, картонные коробки сока, пластик газировки, пиво упаковками и, почему-то, – кефир.

– Кто собрался праздновать мое новоселье этой дрянью? – закричал с кухни Влад. Высунулся наполовину в комнату, потрясая бутылкой с густым белым содержимым.

Его никто не услышал. Орали подключенные наспех к магнитоле колонки, девушки деловито вытаскивали из Владовых сумок вещи – не то, чтобы помочь, хотя и это тоже – чтобы расчистить немного пространства. И швыряли их то на столик, то в старомодный, но надежный на вид шкаф. Журналы вперемешку с носками, а полка с джинсами украсилась поверх стопки штанин мотком провода.

Сам разрешил.

Влад пожал плечами и вернул кефир на стол. Пусть стоит. В крайнем случае завтра пригодится. Судя по количеству выпивки, завтра будет в почете все кислое и холодное.

Новоселье было немного искусственным. Плюшевым, как сказал бы Леха, сейчас балансирующий на кривоногой хозяйской табуретке с дрелью в руке. Квартиру Влад не купил, откуда такие деньги, а снял на полгода. Или дольше – жизнь покажет.

– Энд насинь элс мэттэ-э-э-э! – орал с балкона Ганс, уже пришедший выпившим. Он непрерывно курил, а сейчас, в восторге от песни, еще и колотил руками по старым деревянным перилам, просыпая вниз искры от сигареты и труху.

Звук дрели легко перекрыл и музыку, и пьяные вопли. Тоже надо: хозяйка велела повесить на место давно выдранный кем-то из стены карниз. Он так и висел, подобно флагу сдавшейся армии – и съехавшая набок вниз штора только усиливала эффект.

Лиза заглянула на кухню:

– Помочь?

Нет, она – не его девушка. Жаль, но… Влад кивнул, не рискуя перекричать заливистый долбеж дрели и почти плачущего к концу песни Хетфилда.

Кухня была метра четыре. Квадратных, что делало совместное пребывание на ней двух и более людей нереальным. Лиза поняла это сразу и, помыв пару тарелок, скрылась обратно в комнате. Уворачиваться от локтей Влада ей не понравилось.