Шрифт:
Закладка:
— Братья! — прокричал он. — Песня наша возвещает утро славы, начнем ее. С востока луч прибудет — восторг душевный и пробуждение. Подымемте ж сильно свой голос… — С речитатива проповедник постепенно восходил к мажорно нараставшему напеву, подхваченному толпой.
Женские голоса, следуя за сильным басом Иннокентия, прозвучали особенно громко, опередили его, повели хор дальше. Мужчины пели, оставаясь там, где настиг их выстрел Сарыча и окрик Иннокентия. Многие из них, не сводя глаз с Сарыча, держали руку за пазухой. Женщины собрались в отдельную группу. Впереди стояла та солдатка, которая приходила ночью к ветрянке, я узнал ее по манере складывать руки под платком, по ее смелому, сильному голосу. Она была снохою местного председателя, сын которого ушел с белой армией: «Может, в Турции, а может, в сырости…»
— Ах ты, дурень! — выругался Лемеш, зло оглядывая Сарыча. — И чего? Чего стреляешь? Ах ты, малохольный! Кинь винтовку!
Сарыч растерянно положил винтовку, все мы удивленно оглядели поляну.
Песня замирала. Позванивали бубенцы на сбруе вороной тройки. Голоса обрывали песню — кто раньше, кто позже, и, как басовая нота органа, последним звучал и наконец оборвался голос Иннокентия.
— «Слава истинному богу, пребывающему в доме у нас!» Здравствуйте, люди! Вы кого хотите изгнать пальбой? Кто мешает вам? Что тут вашего? От кого и к кому вы приехали?
— Не к тебе, молдаванин! — опять не выдержав, крикнул Сарыч.
— Да и не к нам! — выкрикнул кто-то из толпы. — Поворачивайте оглобли!
— Выслушаем людей, — хитря, чувствуя свою силу, пробасил Иннокентий. Он понимал, конечно, что в случае какой-либо беды ему первому отвечать. — Объясните: чего вы ждете от хуторян и чего им ждать от вас?
— Пускай их начальник говорит! — опять выкрикнул кто-то.
Лемеш сильно толкнул меня кулаком, и я встал.
Поднимаясь, я видел вокруг хуторян-сектантов, за ними — потряхивающих гривами коней Иннокентия и его самого, сильного и бородатого мужика в зипуне, в высокой барашковой шапке, насмешливо глядящего на юнца. Слава о проповеднике Иннокентии шла далеко по уездам.
Пятно солнца проступило в туманных облаках над горизонтом, по моему лицу, как я почувствовал, скользнул луч. Почему-то я мгновенно вспомнил притчу о мальчике Христе, проповедовавшем перед мудрецами на ступенях Иерусалимского храма. И только позже я понял, что уже начал говорить.
— Мы явились сюда по праву власти, — говорил я неторопливо, спокойно, веско, — но мы не хотим требовать, а хотим убеждать. Мы люди другой веры: не Страшного суда, а людского. Не для царства божьего, а для самих себя, для нас с вами, граждане, требуем мы справедливости. Слушайте меня, граждане хуторяне!..
Впервые случилось мне испытать чувство самозабвения и убежденности, изливающееся точными, смелыми, неподкупными словами. Все, о чем я думал последние месяцы, сожалея об иной жизни, которой нет, но которая могла бы быть на этих жирных полях, — все прорвалось, как обличение.
Правда обнажила меня, и она же меня защищала.
Не Страшный суд по учению баптистов, а картины революционной борьбы и близкого, всеобщего неизбежного справедливого ликования воодушевляли меня.
То, что я начинал с религиозных представлений сектантов, заставило их прислушаться. А дальше я заговорил о труде людских масс в доках, на заводах и под землей, об усилиях пролетариата и советской власти, утверждающей не загробное утро, а неизбежный рассвет человеческого сознания, говорил и о садах близкого будущего, и о сегодняшнем грозном истощении сил, требующем последнего напряжения. Поросшие щетиной голода, озлобленные отцы, женщины и дети, падающие от истощения у ворот своего дома, ждут руку помощи…
— Вот чего мы ждем от вас, хуторяне!
В моих словах, говорил я, нет угрозы, хотя я мог бы не призывать, а заставлять. Но больше всего моим словам не хватает способности передать то, что мы, городские, знаем о лишениях рабочих людей. «Горе всем беременным и питающим сосцами в эти дни», — звонко возгласил я словами евангелиста. Какой же бог простит человеку, отказавшему другому труженику в куске хлеба? Разве о таком боге думаете вы, хуторяне? А если таков ваш бог, то пастух Иаков, вступивший в борьбу с богом, пусть будет нам примером…
— Сын божий Иисус Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек, — заревел вдруг Иннокентий со своей тачанки, — но это были люди, пришедшие по слову Иисусову!
— Нет, — возразил я, — ты неверно толкуешь, отец Иннокентий. Люди, пришедшие к морю Галилейскому, были вольными людьми — крестьянами, рыбаками и ремесленниками. Они были пролетариями, и Христос не спрашивал у них, какой они веры, прежде чем накормить. Ты неправ, Иннокентий! «Потерян человек, если верят ему только за то, что призывает он имя бога», — вспомнил я стих из Матфея, обращаясь к толпе, опять к Иннокентию, и тут по его взгляду, по гневно потемневшим глазам проповедника увидел я, что меня начинают принимать всерьез: все вокруг приутихло…
Мы съехались вплотную. Я слышал запах бороды и пота. Кони Иннокентия то порывались вперед, то пятились, закидывая головы, гремя бубенцами. Наши кобылки невозмутимо дремали. Толпа окружила нас плотно, многие влезли — кто на тачанку, кто к нам на телегу, — и спор между телегой и тачанкой, давно отвлекшийся от источника и цели, становился все более странным. У нас пошла речь о небесных знамениях. По апокалипсису, семь толкований дал Иннокентий затемнению солнца и багровению луны — я одно объяснение. Но как раз тут, придерживая за пазухой обрез, выступил молодой парень.
— Тебя послушать, отец, — молвил он, обращаясь к монаху, — так повертай как хошь… хошь — так, а хошь — этак… куда язык тянет. А комиссар — як поставил, так и утвердил. Как дерево! Оно и стоит. А? Мне это больше нравится…
И после шустрого хлопца все чаще начали раздаваться возгласы одобрения в мою сторону. Как всегда, спор разделил людей. На каждую цитату Иннокентия у меня находилось две. Во мне все работало: кровь, мысль, голос. Стихи из Пушкина, Беранже, Гейне звучали ничуть не бледнее апокалипсиса, и слова не задерживались, как это случалось у Иннокентия, потому что проповедник верил в слова, а я — в правду.
Прокричали петухи. Сноха председателя протолкалась через толпу. Председатель — старик в рыжей свитке — поднял голову и в наступившей полной тишине спросил:
— Ну, а обидать будете?
— Видно же, что люди хотят исть, а вы пытаете, — укоризненно произнесла сноха.
— Ступайте пообидайте, — подтвердил председатель. — Дело потом обтямим. Сходи с тачанки, отец. Доругаетесь за столом, голубцы стынут.
— Та разве? — пожалел кто-то. — Пускай еще причесывают — занятно.
Иннокентий вдруг туже надвинул шапку, столкнул своего возницу и, сам подобрав
