исчезновению монеты. Как страус прячет голову в песок в минуту опасности, так и его любовь не хотела, не желала видеть то, что было на поверхности. Не в силах ни развеять подозрение, ни подавить чувство к Нине, он все более сближался с ней, искал в общении с девушкой лекарство от нее самой.

— Барабанов Владимир Константинович, — представился вошедший, тяжело дыша. — Быстро поднялся по лестнице — и вот результат. Расплата за лишний вес, — объяснил он, пытаясь восстановить равномерность дыхания.

Туйчиев жестом предложил посетителю сесть и, внимательно рассматривая его, сказал:

— Слушаю вас, Владимир Константинович.

— Собственно, я должен сделать чрезвычайной важности заявление, потому что он по непонятным для меня причинам не хочет, — с горячностью начал Барабанов.

— Простите, но я не улавливаю сути, — слегка улыбнулся Арслан. — Пожалуйста, конкретно, кто «он» и чего «не хочет».

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Барабанов. — Он — это Андрей Зарецкий, дело которого, как мне сказали, находится у вас. Я возмущен его безразличием к случившемуся...

— Что конкретно случилось? — Воспользовавшись краткой паузой, пока Барабанов переводил дух, Туйчиев попытался направить разговор в русло фактов.

— Пропала... Собственно, не пропала — она украдена, да, да, именно украдена уникальная, ценнейшая монета. Ее стоимость... Рубль Константина... Поверьте мне, старому нумизмату: ей цены нет. Обнаружилось ее исчезновение после похорон профессора. Андрей же, несмотря на то, что все советовали ему сообщить в милицию, не сделал этого. Когда я узнал об этом, решил сам заявить. Это же наше общее дело — сохранить уникальные ценности. Верно?

— Андрей объяснил, почему он не хочет обратиться в милицию?

— Он полагает, что монету похитили те грабители, которые забрали магнитофон.

«Заочники», — мелькнуло в голове у Арслана, — это становится интересно».

— Пожалуйста, Владимир Константинович, расскажите, что известно вам о рубле Константина. Кто знал о том, что этот рубль имеется в коллекции профессора?

— Лично я узнал о его существовании совсем недавно — за неделю до смерти профессора. Собственно, произошло это так... Мы втроем — Мезенцев, Петрунин и я — традиционно собрались вечером в субботу у профессора. Разговор, как обычно, шел о монетах. Кто-то — кажется, Мезенцев — сказал, что теперь вряд ли среди коллекционеров есть обладатель уникальной монеты. В это время в гостиную вошел Андрей, услышал наш разговор и засмеялся: «А у деда есть в коллекции сверхуникальная монета — рубль Константина». Профессор внял настоятельным нашим просьбам и показал монету. Правда, должен заметить, что сделал он это крайне неохотно. Больше мне видеть рубль Константина не довелось, а через неделю профессор скончался.

— Как вы считаете, Владимир Константинович, кто еще мог знать о том, что Зарецкий — обладатель монеты?

— Пожалуй, из местных нумизматов — никто. Носов пронырлив в этих делах, но и ему, полагаю, неведомо было о существовании монеты здесь, в нашем городе.

— Носов Алексей Михайлович? — сразу заинтересовался Туйчиев.

— Он самый.

— Почему вы решили, что ему не было известно о существовании монеты?

— Видите ли... — слегка замявшись, стал пояснять Барабанов. — Спустя несколько дней после того, как профессор показал нам монету... Короче говоря, я случайно встретил Носова. Вот тогда я сказал ему, что есть в городе и более ценные монеты, например — рубль Константина. Понимаете, хотелось его позлить.

— И тогда вы сказали, что монета эта в коллекции Зарецкого.

— Не-ет, — опять замялся Барабанов. — Я только сказал о ее существовании.

— Когда состоялся этот разговор: до или после ограбления квартиры Зарецкого?

— До, — несколько задумчиво ответил Барабанов.

Из рукописи профессора Зарецкого А. В.

Он, забившись в угол пролетки, всматривался в мрак и радовался тому, что лошадь так медленно шла по мостовой ночного города. Хотя ненадолго, но все-таки отодвигалась от него минута, когда надо принять решение. В ушах со вчерашнего дня тревожно звучал густой баритон ротмистра Мечина: «Благоволите, граф, объяснить поведение ваше, кое не вяжется с представлением о благородном человеке». Так он ответил на униженную просьбу графа Василия об отсрочке. Ха! Не вяжется! А сам в прошлом году в офицерском собрании передергивал... Потом, правда, ротмистр смилостивился и согласился подождать неделю. Неделю! Один день уже прошел.

Где-то он читал, что карты изобрел аббат для забавы безумного французского короля Генриха. Но это неправда. Пятьдесят два листа игральных карт — это не что иное, как символы, полные смысла, философских тезисов, выработанных еще древними египетскими мудрецами. Конечно, аббат был посвящен в тайну этих символов и надеялся, что их высшая мудрость вернет разум монарху. Но произошло худшее: аббат умер и унес тайну с собой, а сумасшедший король сделал из этих эмблем пошлую игру.

Теперь жертвой игры стал он, граф Василий, и это несправедливо — он поклонялся картам, божеству, но они, коварные, ему ничего не открыли, а лишь подвели к краю пропасти, за которой царствовало небытие. Как это у Лермонтова в «Маскараде»: «Мир для меня — колода карт, жизнь — банк; рок — мечет, я играю...» Чем больше он думал над случившимся, тем безысходнее и мрачнее виделось будущее: деньги взять ему решительно негде.

Пролетку тряхнуло, Василий вздохнул, лошадь пошла быстрее. Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся маленькому огоньку радости, которую он ждал от предстоящей встречи. Пролетка остановилась. Он вышел, расплатился с кучером, медленно поднялся по крутым ступенькам к парадному подъезду.

— Добрый вечер, граф. — Контральто хозяйки всегда волновало его. И даже сейчас, когда объятая страхом предстоящего неизбежного позора душа дрожала в груди, эта женщина заставила на миг забыть о том, что его ждет.

Он склонился к ее руке в долгом поцелуе.

— Вы сегодня какой-то необычный, — с женской проницательностью констатировала хозяйка. — Что-нибудь произошло? — Она жестом пригласила его сесть и, когда он опустился на диван, села рядом.

— Да, Вера. Конечно, произошло. Я не видел вас целых два дня.

— Сейчас будем пить чай. — Невысокая, стройная шатенка с большими серыми глазами, в длинном закрытом черном платье, она встала и направилась на кухню.

«Потом, — подумала Вера, когда они пили чай и болтали о всяких пустяках. — Я скажу ему потом». Она поняла, что сама еще не решила, как поступить, и поэтому пока молчит.

Ночью она долго смотрела на беспокойно спавшего графа. Как он ей сказал позавчера, этот тучный иностранец с массивной челюстью и