Шрифт:
Закладка:
— Товарищ комбат!
И произошло чудо. Товарищ Бородуля будто остолбенел и долго смотрел на нас, остывая, поводя всей грудью. Затем он тихонько выругался и засунул маузер в кобуру:
— Ну ладно, контра!
Он плюнул себе под ноги, круто повернулся и пошел к своему ходку, а Овсянин обрадованно воскликнул над моим ухом:
— Пронесло!
Товарищ Бородуля быстро удалился из курьи. Когда мы вернулись к своему ходку, гонец и тут подивился:
— Ну и чу-де-са-а!..
— Видал, какой он бешеный, когда сильно осерчает? — заговорил теперь со мной Овсянин. — Весь трясется, как в лихоманке! Глаза так и горят! Даже глядеть на него — оторопь берет! — Он помолчал, что-то вспоминая. — Вот таким он бросался в атаки на беляков! В любой огонь, бывало, шел без страха! С ним воевать хорошо было, оченно даже хорошо. За ним не боязно было идти в атаки. Даже с одной пикой.
Все еще вздрагивая от встречи с товарищем Бородулей, я спросил Овсянина:
— А в Бутырках он вас не расстреляет?
— Нет, теперь он посмирнеет, — уверенно ответил Овсянин. — Такая горячка у него недолго бывает. Я ведь его знаю, вместе воевали. Ну, как ни суди, а взбесился-то не зря! Он очень даже справедливый человек!
В самом деле, когда мы появились в волисполкоме, товарищ Бородуля встретил нас без всякого шума. С Овсяниным он заговорил обычным, мирным тоном:
— Хлеба-то захватил?
— Каравай есть, — ответил Овсянин. — Соль забыл.
— Я принесу, — вставил я поспешно.
— Отсидки тебе, Овсянин, три дня, — продолжал Бородуля, совсем не повышая голоса. — Посиди в нашей каталажке и хорошенько подумай, как надо служить народу и Советской власти. Не хватит трех суток — добавлю. Гляди, хорошенько думай. Не жалей свои мозги.
— Страда же! — тихонько взмолился Овсянин.
— Ничего, успеешь убрать! Погода постоит, — ответил Бородуля уверенно, словно в его власти было устанавливать и погоду в пределах волости. — Посиди, посиди! Покорми наших клопов! Они оголодали… — Он внезапно хохотнул. — А клопы-то у нас, знаешь ли, лютее всяких зверей! Они достались нам еще от старого режима.
Закрыв Овсянина в полутемной каталажке с небольшим окошечком в двери, окованной железом, товарищ Бородуля вернулся в канцелярию и, оглядев всех служащих, с улыбочкой заговорил:
— Ну что, выкусили? Кто тут гундел, что я зря послал за Овсяниным мальчишку? Кто не верил, что он арестует и доставит его сюда? Он же комсомолец! А наши комсомольцы выполняют любой приказ! Кто не верит в это — тот и есть самый темный человек, не понимающий, какая на смену нам идет юная гвардия!
Обернувшись ко мне, он сказал заботливо:
— Ступай, дорогой товарищ, пообедай.
Казалось, у меня выросли крылья от похвалы товарища Бородули, и я за одну минуту был дома. Узнав, какое поручение я сегодня выполнил, отец сказал:
— Игнат Овсянин хороший был солдат. Я его знаю. Воевал против беляков храбро. Был ранен под Солоновкой. Ну, а к нашей теперешней службе он еще непривычный. А может, и совсем неподходящий. Его дело — землю пахать.
— Такой храбрый, — заметил я, — а все же подчинился…
— Не тебе, а Советской власти, — разъяснил мне отец. — Он верный нашей власти человек. Оттого и не ослушался тебя.
Когда я отсыпал из солонки соль для Овсянина, отец посоветовал:
— Надергай еще луку да сорви парочку огурцов…
Вернувшись в волисполком, я с удивлением увидел, что у окошечка каталажки стоит жена Овсянина, а у ее ног — узел с харчами для мужа. Быстро она прибежала в Большие Бутырки! Стало быть, поняла, что ее благоверному предстоит длительная отсидка. Она что-то сказала Овсянину, когда он выглянул в дверное окошечко, а затем пронзила меня негодующим взглядом.
— Ты, однако, на него не серчай, — строговато сказал ей Овсянин. — Ты на меня серчай.
Точно не знаю, какими административными правами был наделен в то далекое время председатель волисполкома. Скорее всего, он уже не вправе был сажать под арест кого-либо, как это делалось во время гражданской войны. Но практика, порожденная ею, все еще действовала, и она была явно по душе товарищу Бородуле. Мой отец замолвил было доброе словечко об Овсянине, однако председатель волисполкома категорически отказался сократить ему срок отсидки. Но с арестованным при случае он продолжал разговаривать дружелюбно.
— Да ведь рой уйдет! — стонал в окошечко Овсянин. — Вот-вот отделиться должон! Жалко…
— Ничего, посиди, посиди, — твердил ему товарищ Бородуля. — Подумай, подумай…
В течение трех дней я не однажды задерживался у окошечка каталажки. Мне все более и более нравился тихий, рассудительный Овсянин. Нравилась его постоянная забота о своих пчелах, его случайные, обрывистые рассказы об их трудолюбии и мудрости. Наблюдения за жизнью пчел и их работой заставили его, кажется, многое передумать о своей жизни, о крестьянской работе; непривычные мысли, очевидно, должны были вот-вот привести Овсянина к какому-то важному открытию.
По истечении назначенного срока товарищ Бородуля сам открыл дверь каталажки, спросил Овсянина со смехом:
— Ну что, Игнат, как наши старорежимные клопы?
— Огнем жгли! — ответил Овсянин.
— Они тут хозяева. Ко мне в кабинет пешком ходят.
— Жгли здорово, — повторил Овсянин. — Но куда им до тебя!
— А-а, значит, до нутра прожег, — захохотал товарищ Бородуля. — Так тебе и надо! Вас, дураков, долго еще, видать, придется силком вытаскивать из темноты. Как волчат. Те забьются в нору — и никак не вытащишь на свет! Ну, а понял ты теперь, как надо служить народу и Советской власти? Или ты только о своих пчелах тут думал?
— Обо всем передумал, — ответил Овсянин.
— Тогда выходи.
За Овсяниным приехала на телеге его жена. Товарищ Бородуля неожиданно заговорил и с нею:
— У него там рой не ушел?
— Нет, шумит…
— А я все боялся…
Игнат Овсянин развязал мешок, с которым явилась к дверям каталажки его жена, и вытащил из него берестяной туесок, от которого сильно запахло свежим медом.
— Это тебе, Миша, — сказал он мне, протягивая в руках туесок. — Возьми.
Я отступил, протестуя:
— За что? Не надо!
Но тут вдруг вмешался товарищ Бородуля:
— Возьми, я приказываю… — И добавил, обращаясь уже к Овсянину: — Теперь верю, что ты не только о пчелах тут думал!
И мне пришлось взять туесок со свежим, пахучим медом…
Полинка и Гутя
Еще в ранние
