Шрифт:
Закладка:
Очень обрадован Вашим мнением о старике Артамонове, мне хотелось изобразить этого человека именно так, как Вы его поняли. Против его мною поставлен Тихон Вялов, видоизмененный тип Платона Каратаева из «Войны и мира». Жироду, читавший книгу мою в итальянском переводе, нашел, [кажется], что Тихон — очень удался мне и страшен. Таков он есть в действительности, этот духовный родственник «Пейзан» Бальзака. Таков он в современной России.
Как хотелось бы мне видеть изданной во Франции книгу рассказов Пришвина и роман Леонова «Вор». Пришвин совершенно изумительно владеет русским языком и так же изумительно изображает собак, птиц, пейзаж, а «Вор» — оригинально построенный роман, где люди даны хотя в освещении Достоевского, но поразительно живо и в отношениях крайне сложных. В России книга эта не понята и [не]достаточно оценена.
[Дружески жму Вашу руку, мой дорогой Роллан, и от всего сердца благодарю Вас за письмо к Зазубрину.
Новосибирск на старых картах именуется Новониколаевском — это город Сибирского края.
Нет, я ничего не знаю о Марии Кудашевой.
Сорренто, 5 апреля 1928.]
919
И. С. АЛЕКСАНДРОВУ
19 апреля 1928, Сорренто.
И. С. Александрову.
С вечерней почтой пришла «Буржуйка».
Прочитал. Прозой Вы владеете лучше, чем стихом. Рассказ хороший. Будет еще лучше, если Вы его внимательно прочитаете и немножко сократите, выкинув кое-где лишние слова и фразы. Тогда он станет гуще, крепче. Сократить надобно в начале, где «дядя Иван» рассказывает о хозяйке.
Хорошо удалось Вам показать действительный, а не словесный гуманизм честного бойца-коммуниста. Это вот как раз то, чего не умеет делать наша молодежь. За счет сокращений — пустите немножко «природы», «пейзажа», чего-нибудь от Волги, Унжи. Не стесняйтесь, дядя, красотой, она тоже — сила, читатель ее любит.
Когда кончите просмотр — пошлите рукопись в Москву, Госиздат, а я, будучи в Москве, рукопись перейму, и Госиздат «тиснет» ее. А то — подождите меня.
Ну, вот. Поздравляю. Жму лапу, товарищ.
До свидания.
19. IV. 28.
Sorrento.
920
А. К. ВИНОГРАДОВУ
8 мая 1928, Сорренто.
Уважаемый Анатолий Корнилиевич —
насколько могу вспомнить, это было так: Л[ев] Н[иколаевич] беседовал на террасе в Гаспре с А. П. Чеховым; я и Сулержицкий пришли в тот момент, когда Л. Н. высмеивал «Грациэллу» Ламартина, затем стал читать на франц, языке стихи Каз[имира] Делавинь. Когда мы вышли из гостиной на террасу, он, поздоровавшись, снова обратился к Чехову со словами о французах лак исключительных мастерах формы; буквально этих его слов не помню, а приблизительно они были таковы: щеголевато, цветисто, но всегда «свободно и легко пишут, а вот Тютчев писал французские стихи, — но плохо; он и в стихах был дипломат». После этого он и сказал, что, если б не читал описание Ватерлоо в «Шартрезе» Стендаля, ему, наверное, не так бы удались военные сцены «Войны и мира». И — подумав: «Да, у него я многому научился, прекрасный сочинитель он». Далее он заговорил о Нодье, но я был позван доктором Никитиным и конца беседы не слышал.
В другой раз на даче «Нюра», где я жил, он, увидав книгу Стендаля «О любви» — в подлиннике, — сказал моей знакомой Васильевой: «Это — пустая книга, Вы читайте его романы, он — романист, не философ. Жаль, что Бальзак, должно быть, плохо знал его, Бальзак — сочинитель хаотический, болтливый».
В манере Л. Н. говорить были какие-то зияния, как будто он некоторые свои мысли йе выговаривал, удерживая их только для себя. Почти всегда говорил утвердительно и редко комментировал тему подробно. Может быть, по этой причине иногда казалось, что он противоречит себе и даже как будто противоречит из каприза. Основной чертой его интеллекта я считаю нелюбовь к разуму, даже боязнь разума. Казалось, что он рационалист против своей воли. Рационализм у него был нехороший, китайский, а не европейский.
В одном из писем к Арсеньевой он сказал: «Ум слишком большой — противен». Но, простите, это уж очень в сторону от Стендаля. О Толстом всегда хочется говорить много, и все-таки всего Толстого не выговоришь.
Будьте здоровы, А. К.
Жму руку.
8. V. 28.
921
Э. И. КЛЕЙНУ
9 мая 1928, Сорренто.
Уважаемый Эбергард Иоганнович!
Александра Мефодиевича я не «забыл», как Вы пишете, а просто думать о помощи ему мешала мне его, Вами верно отмеченная, «щепетильность». Теперь благодаря Вашей инициативе по приезде моем в Москву мы с Вами попытаемся практически наладить это дело. Приеду я недели через три.
Спасибо за присланную книжку.
Разрешите указать на следующее: в 92 г. я не мог «увлекаться философией Ницше», ибо в это время его у нас еще не переводили. Первые статьи о нем явились в мало читаемом специальном журнале «Вопросы философии и психологии», кажется, осенью 92 г. Книга «Так сказал Заратустра» в переводе Юлия Антоновского явилась, помнится, в 97 г. «Мир как воля и представление» Шопенгауэра вышла в 92 г., но я читал ее в 98 г.
Н. Флеров не был «матерым провинциальным газетчиком», он, старый революционер, служил корректором в «Кавказе», но не сотрудником. Затем был статистиком в «Союзе съезда нефтепромышленников» в Баку и там, под влиянием Леонида Красина, стал с.-д., «большевиком».
Допрашивал меня только Конисский, а Дебиля я не видел. Но из опубликованных документов Дебиля у меня получилось такое впечатление, что он несколько «подкрасил» мои показания Конисскому.
Будьте здоровы и до свидания!
9. V. 28.
Сорренто.
922
А С. МАКАРЕНКО
9 мая 1928, Сорренто.
Дорогой т. Макаренко —
горестное письмо Ваше получил вместе со статьей Остроменецкой; читая статью, едва не разревелся от волнения, от радости. Какой Вы чудеснейший человек, какая хорошая, человечья сила. Настроение Ваше, тревогу Вашу — я понимаю, это мне знакомо, ведь и у меня растаптывали кое-какие начинания, дорогие душе моей, напр. — «Всемирную литературу». Но — не верю я, что Ваше прекрасное дело может погибнуть, не верю! И — позвольте дружески упрекнуть Вас: напрасно Вы не хотите научить меня, как и чем мог бы я Вам и колонии помочь.
