Этот потрясающе смелый подвиг имел, к сожалению, очень плохие последствия для Блока и Сологуба, — опираясь на факт лицемерия Бальмонта, Советская власть отказала Блоку и Сологубу в их просьбе о выезде за границу, несмотря на упрямые хлопоты Луначарского за Блока. Это я считаю печальной ошибкой по отношению к Блоку, который — как видно из его «Дневника» — уже в 1918 г. страдал «бездонной тоской», болезнью многих русских, ее можно назвать «атрофией воли к жизни». Сологуб, талантливейший выразитель пессимистического миросозерцания, был открытым врагом Советской власти, но, вероятно, и ему разрешили бы отъезд за границу, если б не помешал случай Бальмонта. Тогда, как Вам известно, условия не разрешали рабоче-крестьянской власти увеличивать число своих врагов за границей, — она стала выгонять их из России года через два.

Бальмонт был в свое время хорошим поэтом, теперь у него из всех способностей поэта осталась только привычка выдумывать, лгать. Он лжет, повторяя глупую ложь, будто бы книги Толстого и Достоевского «выбрасываются из библиотек». Он не может не знать, что Государственное издательство только что выпустило 10 тыс. двенадцатитомного издания сочинений Достоевского и уже вышли первые тома первого «Полного собрания сочинений» Льва Толстого — 90 томов в количестве 15 тысяч экземпляров. Выходят «Собрания сочинений» Тургенева, Островского и др.

Он пишет Вам о «дуэли между деспотическим коммунизмом» и «тем, что есть цивилизация, жизнь, основанная на свободе личности, на свободе всеобщей». Мне кажется, что мы с Вами несколько лучше Бальмонта знаем, чего стоит эта «цивилизация» и эта «свобода». Предоставим Бальмонту восхищаться «цивилизацией», в которой рост преступности и полового распутства принимает катастрофические размеры, в которой истязание детей становится обыденным явлением, мэр Чикаго публично сжигает книги английских классиков, подаренные городу королевой Викторией, в Бостоне цензура запрещает продажу книг Уэллса, Синклера Льюиса, в Германии привлекают к суду Иоганна Бехера, в Париже травят Виктора Маргерит, в Антверпене студенты хулиганят на выставке и т. д., и пр., и т. п. «Цивилизация», в которой возможны дело Сакко и Ванцетти, «обезьяний процесс» и неисчислимое количество подобных гадостей, может восхищать только «революционеров» типа Бальмонта. О таких «революционерах» не плохо говорит реакционер Брифо в книге Клемана Вотель «Я — буржуа»:

«Они — те, которые зажигают бикфордов шнур, заканчивающийся миной. Они хотят посмотреть, что из этого выйдет, это их забавляет. Когда им говорят, что эта игра может кончиться плохо, они отвечают: «Пустяки. Шнур горит медленно, и, когда взорвет, — нас уже не будет».

Это — самое лучшее, что можно сказать о «революционерах» типа Бальмонта, и Вы, конечно, понимаете, что это рисует их довольно скверно. Бальмонт, как я указал, тоже в свое время «поджигал бикфордов шнур». Как многие из русских интеллигентов, он делал это из моды, из «снобизма», из желания «стоять на виду», наконец — от скуки. И, разумеется, среди них было много людей легкого веса, которые надеялись, что взрыв мины взбросит их высоко и там поставит. Мину — взорвало, а они уцелели и живут. Им ничего больше не остается, как забыть, чем они были в прошлом. Их ненависть к большевикам, это, в сущности, ненависть к народу, который, поняв их ничтожество, не мог удовлетворить их надежд. Их оружие борьбы против народа — клевета и ложь.

«Революционер» Бальмонт пишет Вам: «При царизме мы не знали пятилетних пьяниц, семилетних убийц и развратников». «Революционер» с грустью оглядывается на царизм, он, конечно, не мог знать таких фактов, потому что не встречал их в «поле своего зрения». А вот я, например, очень много знал пяти- и семилетних пьяниц при царизме. Помню также, что в 907–908 годах, когда царизм ежедневно вешал десятки людей, были случаи, когда дети, играя, тоже вешали друг друга. Об этом писалось в газетах. Кажется, это отмечено В. Короленко в его страшной статье «Бытовое явление». «Семилетних убийц» Бальмонт, конечно, выдумал для устрашения Вашего, дорогой Роллан.

Будь он, Бальмонт, несколько более честен в отношении к своему народу, который вступил на путь возрождения, он бы помнил, что беспризорных создала гражданская война, которую, вместе с другими его друзьями, разжигал и Бунин. А если б он, Бальмонт, был более осведомлен, он знал бы, что Советская власть борется с беспризорностью довольно успешно. Но Бальмонт, как все эмигранты, его друзья, лишен способности признавать достоинства врагов, и, как все друзья его, он отравлен злобой до того, что назвал «преступными» очерки Дюамеля о России, — Дюамеля, человека, который, прежде всего, глубоко честен. Он пишет Вам: «Десять Дюамелей не увидят в десять лет того, что Бунин увидит и рассмотрит в десять дней, в десять часов». Эта смешная фраза говорит мне, что Бальмонт или не читал, или читал и не понял отношения Бунина к русскому народу.

Боясь утомить Вас, я кончаю это длинное письмо, дорогой друг. Но когда-нибудь я расскажу Вам историю моих отношений к русской «революционной» интеллигенции и к той ее части, которая, во главе с В. И. Лениным, преодолев русский анархизм, ныне организует в России волю к жизни, волю к труду и творчеству.

М. Горький

22. III. 28.

915

РОМЭНУ РОЛЛАНУ

23 марта 1928, Сорренто.

Сердечно тронут Вашим поздравлением, дорогой Роллан, крепко жму Вашу руку, славный друг мой! Горжусь Вашим отношением ко мне и люблю Ваши письма — прекрасные песни души мыслителя и поэта.

Я привык думать, что французы наиболее тонкие мастера слова и, в частности, эпистолярной формы и что нигде в мире женщину и мысль не умеют одеть так достойно их красоты, их силы, как это делают во Франции.

Да, вот и мне 60 лет. Но я не чувствую упадка воли к жизни и вкуса к ней. Нелегкую жизнь прожил я и знаю, что она была бы гораздо тяжелее, если б я не научился любить искусство, науку — высшие выражения творчества человека. Кажется, я уже говорил Вам, что литература Франции имела решающее влияние на развитие этой любви и вообще всех моих способностей. Считаю не лишним повторить это признание, — искреннее признание человека, который вместе с Вами непоколебимо верит в духовное братство людей.

От Франции до Сибири так же далеко, как от француза до монгола. Простите мне этот неожиданный для Вас и странный прыжок. Но для меня необходимо сообщить Вам факт, который Вам, может быть, покажется не столь значительным, каким вижу его я. Это факт необыкновенно быстрого развития в России иноплеменной литературы. За истекшие