Шрифт:
Закладка:
Вторая дверь вела в комнату Мэри и Джейн. Она была такого же размера, как моя, но в ней умещались две кровати и комод с вращающимся зеркалом, закрепленным между двумя маленькими ящичками наверху, где Мэри и Джейн хранили свои брошки.
Напротив двери на заднюю веранду был выход в небольшой коридор. От кухни его отгораживали потрепанные плюшевые портьеры, делившие дом на две части. Здесь, на кухонной половине, можно было прыгать по стульям, шуметь и, если захочется, залезать под стол, играя в медведей, но там, за портьерой, на парадной половине, мы никогда не играли и даже не заходили туда в грязной одежде или нечищеных башмаках.
Коридорчик вел в гостиную с отмытым до блеска полом, который неустанно скребли и терли щеткой; в свежевыкрашенном охрой камине зимой всегда лежали дрова; его разжигали, когда у нас бывали гости.
Стены гостиной украшали фотографии в рамках. Рамки были самые разные: из ракушек, из покрытого бархатом дерева, из прессованного металла, а одна даже из пробкового дерева. Были там и продолговатые рамы с целым рядом фотографий, и большие резные рамы, одна из которых обрамляла изображение сурового бородатого мужчины, который стоял на фоне водопада, опершись одной рукой на столик. Это был дедушка Маршалл. В другой большой раме пожилая дама в черной кружевной шали с церемонным видом восседала на скамейке в увитой розами беседке, а у нее за спиной худощавый мужчина в узких брюках, положив руку ей на плечо, строго смотрел на фотографа.
Этой неулыбчивой парой были родители моей матери. Глядя на эту фотографию, отец всегда подмечал, что у дедушки колени торчат, как у жеребенка, но мама утверждала, что всему виной узкие брюки.
Сидя в гостиной, отец обычно читал. Он читал «Невиновен, или В защиту горемыки» Роберта Блэчфорда и «Мою блестящую карьеру» Майлза Франклина. Он очень любил эти книги, которые ему подарил Питер Финли, и часто о них говорил.
– Люблю правдивые книги, – иногда замечал он. – Горькая правда лучшей сладкой лжи, разрази меня гром, если это не так.
Он пришел из конюшни, где кормил лошадей, и сел на набитое конским волосом кресло, которое всегда кололо меня через штаны, случись мне там пристроиться.
– В последнем мешке сечки, который я купил у Симмонса, полно овса, – сказал он. – Это лучший мешок из тех, что я брал у него в этом году. Он говорит, это солома старого Пэдди О’Лафлана. – Отец улыбнулся мне. – Как тебе дома, старина?
– Ох, хорошо! – ответил я.
– Еще как хорошо, – согласился он, скривившись и стаскивая эластичные сапоги. – Попозже я покатаю тебя по двору и покажу тебе щенков Мег, – пообещал он.
– Почему бы тебе не купить еще сечки, пока она не кончилась? – предложила мать.
– Да, наверное, так и сделаю. Скажу, чтобы оставили ее за мной. Овес у Пэдди вышел невысокий, кустистый.
– А когда я еще смогу походить на костылях? – спросил я.
– Доктор велел тебе ежедневно лежать по часу, Алан, – напомнила мне мать.
– Нелегкое это будет дело, – пробормотал отец, рассматривая подошвы сапог.
– Придется его заставлять.
– Да, верно. Не забывай, Алан, ты должен лежать каждый день. Но ты каждый день можешь и на костылях гулять. Наверное, придется подбить верхнюю их часть конским волосом. У тебя от них под мышками не болит?
– Болит, – признался я.
Держа сапог перед собой, он с тревогой посмотрел на меня.
– Подтащи стул к столу, – велела ему мама. Она придвинула мою коляску к нему, затем выпрямилась и улыбнулась мне.
– Что ж, – сказала она, – у нас в доме снова двое мужчин! Эх, теперь не придется так много работать.
После обеда отец покатал меня по двору. Он подвез коляску к клетке Пэта, и на мгновение я ощутил острое желание вычистить в ней пол, но потом посмотрел на самого Пэта. Старый какаду сгорбился на жердочке и пощелкивал клювом. Этот легкий скрежет был мне хорошо знаком. Просунув палец сквозь прутья клетки, я почесал его уныло опущенную голову. На пальцах осталась белая пыль с его перьев, и я почувствовал запах попугая, всегда вызывавший в моем воображении образ алых крыльев в зарослях. Мощным клювом он осторожно схватил меня за палец и принялся быстро постукивать по нему сухим, будто резиновым языком.
– Привет, Пэт, – сказал он, подражая моему голосу.
Королевский попугай в соседней клетке то приседал, то вытягивался на жердочке, а опоссум Том спал. Отец вынул его из маленькой, темной коробки, где он спал, и зверек открыл большие, спокойные глаза и посмотрел на меня, а затем снова свернулся калачиком у отца на ладони.
Мы подошли к конюшне, откуда доносилось фырканье лошадей, которым в ноздри забилась сечка, и резкий стук железных подков о грубые каменные плиты пола.
Конюшня была построена шестьдесят лет назад и выглядела так, словно вот-вот рухнет под весом собственной соломенной крыши. Она кренилась набок, несмотря на то что ее подпирали стволы мощных эвкалиптов, на которых покоились голые балки крыши. Стены были сделаны из горбылей, изготовленных из спиленных рядом деревьев, и сквозь щели между ними можно было заглянуть в темные стойла, откуда исходил резкий запах лошадиного навоза и мокрой от мочи соломы.
Привязанные веревками к железным кольцам в стене лошади склонялись над кормушками, которые были выдолблены из целых бревен и обтесаны топором.
Рядом с конюшней, под той же тяжелой соломенной крышей, в которой гнездились крикливые воробьи, располагался сарай для хранения корма. Грубый дощатый пол был усеян просыпавшейся сечкой. В соседнем помещении хранилась сбруя. Там, на прибитых к горбылям деревянных крюках, висели хомуты, дуги, вожжи, уздечки, седла. На особом колышке висело седло фирмы «Киннеар», которым отец пользовался, объезжая лошадей; начищенные воском покрышки потника блестели и сверкали.
На полу у стены, на тесаном бревне, поддерживавшем горбыли, были расставлены банки со смазочным маслом, бутылки со скипидаром, «раствором Соломона» и всякими снадобьями для лошадей. Специальные полочки предназначались для щеток и скребков, а рядом висели на гвоздях два кнута.
Все под той же соломенной крышей находился и каретный сарай, где стояли трехместная бричка и дрожки. Дрожки были приставлены к стене, и длинные, сделанные из орехового дерева оглобли, пропущенные через стрехи, торчали над крышей.
Задняя дверь конюшни вела на конский двор – круглую площадку, огороженную грубо отесанными семифутовыми столбами и брусьями. Ограда была наклонена наружу, с таким расчетом, чтобы брыкающаяся лошадь не могла раздробить о брусья ноги моего отца или ударить его о столб. Перед конским двором рос старый красный эвкалипт. В пору цветения стайки попугайчиков искали в его цветах мед и иногда висели на ветках головой вниз, а если их вспугнуть, начинали кружиться над деревом, пронзительно крича. У искривленного ствола была свалка сломанных колес, проржавевших осей, рессор с пришедшими в негодность скобами, пострадавших от непогоды сидений экипажей, из рваных подушек которых торчали пучки серого конского волоса. Между выступавшими корнями эвкалипта валялась груда старых ржавых подков.
