Фермеры и жители глубинки, отправляясь на пикник, воспринимали поездку как возможность продемонстрировать достоинства своих лошадей, и на протяжении трех миль, отделявших поселок от реки, колеса экипажей вертелись с безумной скоростью, а из-под копыт так и летел гравий; каждый старался обогнать соперника и прославить своего коня.

К реке вело шоссе, но вдоль него по лугу шла дорога, проложенная теми, кто хотел испытать своих лошадей. По мягкой земле тянулись три темные полосы – колеи от колес и глубокая рытвина посередине, выбитая конскими копытами. Тракт вился вокруг пней, огибал пруды, петлял между деревьями и, дойдя до глубокой канавы, снова возвращался на шоссе. Впрочем, ненадолго. Как только препятствие оставалось позади, дорога снова, извиваясь, бежала по лугу, пока наконец не исчезала за холмом.

Отец всегда ездил по этой дороге, невзирая на ухабы и рытвины, и наша бричка, к моему восхищению, подскакивала и подпрыгивала, когда отец слегка «поглаживал» кнутом Принца.

Наш Принц, гнедой жеребец с горбатым носом, мог, по словам отца, скакать как ошпаренный. У него был широкий шаг, широкие копыта, и он часто «засекался», когда шел, – задние подковы с резким щелчком ударялись о передние.

Мне нравился этот звук по той же причине, по которой нравился скрип моих сапог при ходьбе. Сапоги со скрипом давали понять, что я мужчина, а щелкающие копыта Принца доказывали, что он – лошадь высокого класса. Отцу же не нравилась эта привычка Принца, и, чтобы его отучить, он поставил ему на передние копыта тяжелые подковы.

Когда Принц сворачивал на луговую дорогу и чувствовал, что отец натянул вожжи – он называл это «собрать лошадь», – то отводил уши назад, поджимал круп и начинал выбрасывать могучие ноги вперед быстрыми, легкими движениями, в такт которым пели позади него колеса брички.

И меня тоже охватывало желание петь: я любил, когда ветер щипал мне лицо, а летевшие из-под копыт брызги грязи и мелкие камешки жалили меня по щекам. Мне нравилось смотреть, как отец натягивает вожжи и как наша бричка проносится мимо других повозок и двуколок, на которых его знакомые наклоняются вперед, трясут ослабившимися вожжами или машут хлыстом, стараясь выжать из своих лошадей все, что можно.

– Гоп! Гоп! – кричал отец, и этот возглас, то и дело звучавший, когда он объезжал лошадей, обладал такой властью, что любая лошадь, заслышав его, стремительно бросалась вперед.

Теперь, укутав ноги пледом и сидя на солнышке, я смотрел, как отец смазывает бричку, и вспоминал, как ровно год назад отец обогнал Макферсона в «гонке на две мили».

По какой-то причине отец никогда не оглядывался на кучеров, бросавших ему вызов, и только с улыбкой смотрел вперед, на дорогу.

– Большой ухаб может отбросить тебя аж на ярд, – как-то сказал он мне.

Я всегда оглядывался. Мне нравилось видеть возле колеса брички голову мощной лошади, чьи ноздри раздувались, а по шее скатывались хлопья пены.

Я помнил, как оглянулся и увидел Макферсона.

– Папа, Макферсон нас догоняет, – предупредил я.

По шоссе, догоняя нас, с грохотом мчалась двуколка с желтыми колесами; управлявший ею мужчина с бородой песочного цвета хлестал по бокам серую лошадь. В этом месте луговая дорога, по которой мы ехали, сворачивала на шоссе.

– Пусть только попробует! – пробормотал отец.

Он привстал с переднего сиденья, наклонился вперед и натянул вожжи, затем бросил быстрый взгляд туда, где ярдах в ста от нас луговая дорога выходила на шоссе, пересекая канаву, мостиком через которую служила водопропускная труба. Дальше луговая дорога снова расходилась с шоссе, но по трубе мог пройти только один экипаж.

– Вперед, красавец! – закричал отец и хлестнул Принца кнутом.

Крупный конь перешел на еще более широкий шаг, шоссе стремительно приближалось.

– Дорогу, черт подери! – закричал Макферсон. – Уступи дорогу или катись в преисподнюю ко всем чертям, Маршалл!

Мистер Макферсон был старейшиной церкви и все знал о преисподней и вечном проклятии, но он ничего не знал о Принце.

– Я тебя в пух и прах разнесу! – крикнул в ответ отец. – Гоп! Гоп!

И Принц выжал из себя те самые последние силы, которые, как знал отец, у него еще оставались. Бричка пролетела прямо под носам серой лошадки Макферсона, вырвалась на шоссе, пересекла трубу, подняв за собой клубы пыли, и вернулась на тихий луговой тракт, а Макферсон по-прежнему чертыхался у нас за спиной, размахивая кнутом.

– Черт бы его побрал! – воскликнул отец. – Думал меня обойти. Будь я на дрожках, я бы ему еще не такое показал.

Отец всегда ругался по дороге на пикник воскресной школы.

– Ты не забыл, куда мы едем? – укоряла его мать.

– Ладно, – согласился отец и тут же снова воскликнул: – Черт подери! Вон едет Роджерс на своей новой чалой. Гоп! Гоп!

Но мы уже преодолели последний подъем, и внизу перед нами раскинулась лужайка для пикника. Возле нее протекала речка. Косая тень пересекавшего ее огромного железнодорожного моста подрагивала на воде и оставалась неподвижной на прибрежной траве.

На лужайке уже резвились дети. Склонившись над корзинами, взрослые распаковывали чашки и тарелки, вынимали из бумажных пакетов пироги и раскладывали на подносах бутерброды.

Лошади, привязанные к ограде, огибавшей ближайший холм, отдыхали, опустив голову, в расстегнутой упряжи. Иногда они потряхивали торбами с овсом и фыркали, пытаясь избавиться от набившейся в ноздри пыли. Внизу, в тени моста, между столбами стояли повозки и экипажи.

Отец заехал на свободное место между двумя рядами этих огромных столбов, и мы соскочили еще до того, как он крикнул: «Тпру, стой!» – и туго натянул вожжи, остановив лошадь.

Я побежал к речке. Мне доставляло удовольствие просто смотреть на нее. На быстрой воде вокруг прямых стеблей камыша образовывалась рябь. Плоские листья тростника шевелили острыми кончиками по поверхности воды, а из глубины то и дело поднимались серебристые пузырьки, от которых по воде расходилась легкая зыбь.

По берегам росли старые красные эвкалипты, их кривые ветви простирались над водой – иногда так низко, что течение подхватывало их листья и тянуло за собой, а потом снова отпускало. Корни сухих упавших в реку деревьев выступали из заросших травой ям, в которых они когда-то росли, гордо устремляясь к небу. По их высохшим корням можно было подняться, как по ступенькам, и, забравшись наверх, смотреть, как ствол скрывается под водой. Я любил трогать эти выбеленные солнцем, потрескавшиеся от дождя стволы, внимательно разглядывать структуру старого дерева в поисках следов когтей опоссума или просто представлять себе дерево живым и зеленым, каким оно было, когда росло.

На противоположном берегу речки в густой траве стояли волы и, подняв головы, смотрели на меня. Из зарослей тростника тяжело взлетел голубой журавль; потом подошла Мэри и велела мне возвращаться к бричке и готовиться к состязаниям. Я не сомневался в своей победе, о чем незамедлительно сообщил ей, пока мы шли, держась за руки, к маме, которая сидела на земле возле брички и готовила завтрак. Она расстелила на траве скатерть, и отец, стоя возле нее на коленях, срезал куски холодного мяса с бараньей ноги. Он не доверял мясу, купленному у мясника, и утверждал, что хорошая баранина бывает лишь в том случае, если овцу зарезали сытой, только что приведенной прямо с пастбища.