Стадион гудел, как рассерженный улей. Ещё бы, матч хоть и детский, но страсти кипели нешуточные, всё по-взрослому. И подножки, и толчки, и подкаты. Женщины устроились на трибуне. Большой навес закрывал от палящего солнца, но от жары не спасал. Как же пацаны носятся по полю в такую жару?

– Знаешь, Лариса, Мирослав весь в деда. Только Павел Ростоцкий защищал ворота, а твой сын – нападающий.

Невестка в новом экстравагантном сарафане, как будто сшитом из рогожи, кто их поймёт – художников, в широкополой шляпе, повернулась к Регине.

– Я совсем не помню свёкра. Маленькая была, когда они…, – Лариса запнулась, начала теребить жидкие волосы цвета спелой пшеницы. Не смогла подобрать подходящего слова.

– Сгорели, – закончила за неё Регина.

– Да. Мне же тогда было десять лет. Как и Илье, – сказала Лариса и вздохнула, вспоминая детство и покойного мужа.

– Что он делает?! – вдруг закричала и соскочила с места Аня, следившая за перемещением брата по футбольному полю.

Женщины вернулись к игре. Мирослав стоял у ворот, схватившись за голову. Товарищи по команде смотрели на него кто растерянно, кто, сжав кулаки. Регина похолодела. Племянник забил гол. Но только ворота были не вражеские, а очень даже свои, родные. Что же будет?!

Слава Богу, тренер, бывалый мужик, разрулил ситуацию, ребят успокоил. Расстроенного нападающего мать и тётка увели домой, купили утешительный торт, отпаивали чаем. Копна смоляных кудрей нависла над столом. Худенькие плечики вздрагивали. В чай падали солёные капли. С кем не бывает, Мирослав. Ошибки – это нормально. Это даже хорошо! Чем хорошо? На ошибках учатся, развиваются, двигаются вперёд, а не стоят на месте. И вообще – не ошибается только тот, кто ничего не делает. Запомни, сынок.

* * *

Ники не плакала. Хотелось, но слёзы как будто засохли под веками, зацементировались намертво – не лились. Если проплакаться, беда пройдёт. А ещё надо говорить, выплёскивать горе изнутри наружу, нельзя уходить в себя. Так учил её психолог.

Теперь у Ники был психолог. Дорогой, успешный, спокойный. Дядечка с шоколадными глазами и пучком седых ресниц на левом глазу. Ники не могла оторвать взгляда от этого пучка. Дядечка сочувственно заглядывал в глаза, говорил усыпляющим голосом, Ники ложилась на кушетку, и становилось тепло.

Ники не было жаль денег на психолога. Он её если не лечил, то успокаивал. Уже хорошо. А денег у неё теперь много. Мама оставила приличное наследство. Ники совершенно не представляла, что с ним делать.

На похоронах матери Ники стояла как стеклянная, неживая, заторможенная. Ударишь – она начнёт рассыпаться. Ей казалось, что она попала в японский мультик, и смотрит на всё со стороны. Какие-то люди стояли рядом, пожимали ей руку, что-то говорили. Гроб с маминым телом плавно под торжественную музыку закатился в печь, двери закрылись, и всё – мамы не стало.

– Фрекен Ники, более выгодного предложения Вам не сделают. Уверяю Вас, это отчень корошие деньги.

Белобрысый парень в мятой чёрной рубашке, кажется, мамин бывший партнёр по бизнесу, наседал на неё, давил, думал, что она торгуется. Ники просто не знала, что ответить. Только что языки пламени облизали тело её матери, а этот долговязый лезет к ней с вопросами и предложениями, от которых невозможно отказаться. Что за страна?! Что за нравы?!

Ники лежала на кушетке, закрыв глаза. Мышцы расслаблены, руки, ноги вялые, как сушеная рыба, которую любил папа. От его пальцев часто пахло вяленой рыбой. Самый лучший день в моей жизни, херр психолог? День рождения, пять лет. Летний домик, стол во дворе, залитом солнцем. Ники надели бумажный колпачок на голову. Папа принёс ворох воздушных шаров. В тот день они катались на лодочке по тихому озеру. Мама счастливо улыбалась, вынося торт со свечками уже в вечернюю прохладу.

– Херр психолог, почему всё это закончилось? – вдруг спросила девушка, привстав с кушетки.

– Э…, – не нашелся, что ответить на резкий вопрос мужчина, хлопая ресницами с седым пучком.

– Кто виноват? Я Вас спрашиваю.

Ники легла обратно на кушетку. Она и так знала, кто виноват.

Как закалялась эмаль на зубах Марии Карловны

– Оставь посуду Глаше. Или ты хочешь отобрать её хлеб? – укоризненно качал головой её немолодой муж.

Мария Карловна, а именно так теперь её называли и на работе, и в просторной квартире в центре города, совершенно не умела обращаться с прислугой. Мямлила, после завтрака мыла за собой тарелку из чешского сервиза. Под осуждающие взгляды Ивана Кириллыча пыталась помыть и его тарелку.

После скромной свадьбы в закрытой столовой при исполкоме партии, всё-таки жених в возрасте, вдовец, к чему лишние разговоры и торжества, Маруся въехала в роскошные палаты. Это она так про себя называла квартиру Ивана Кириллыча. Первое время она ходила по ней, как по дворцу, с широко распахнутыми удивлёнными глазами. Чего тут только не было. Хрустальные люстры и вазы, картины и статуэтки, тяжёлые шторы и шёлковое постельное бельё, магнитофон и видеоаппаратура.

Сёстры и братья в свадебный день остались дома. Родителей на свадьбу пригласили, но с Карлом строго поговорили. Лишнего не пить! Маруся застыдилась родителей. Худой отец ссутулился над полной рюмкой, да так и не решился её допить. Мать вообще не могла поднять глаза, она впервые за всю жизнь сидела за одним столом с такими важными людьми и боялась сморозить глупость, разлить вино, уронить вилку. Сидела как истукан, не в силах шевельнуться.

– Как ты там, доченька? Тебя не обижают? – спрашивала мать, когда дочь навещала семью в заводском бараке. Неужели она выросла в этих гнилых стенах?

– Не обижают, – отвечала Маруся, пряча взгляд.

Иван Кириллыч оказался мужчиной любвеобильным. Любил навалиться на неё и с вечера, и с утра с тяжёлым утренним дыханием, она отворачивалась от гнилостного запаха, но он хотел видеть её глаза. Любил слегка придавить её, вроде как он повелитель, а она рабыня, и даже ударить мог, хлестануть с оттяжкой, весь загорался от этого. А что она? Она терпела. Не возвращаться же в барак.

Помощница по дому второго секретаря горкома партии тётя Глаша, дородная деревенская баба, при хозяине затихала, молча вытирала пыль, отвечала односложно: да, нет, сделаю, не извольте беспокоиться. При молодой хозяйке прислуга ходила по квартире гоголем, плюхалась в мягкое кресло, вот городские какие избалованные, трещала без умолку, потом садилась пить чай с галетами, включала телевизор и часами пялилась в него. Ты ж посмотри, как люди живут, не то что в нашей деревне!

– Не смей этого трогать!