Закончив, Мио отступила на шаг и ахнула.

- Да вы же настоящая красавица, Анна! Хорошо, что у нас слишком разные масти, а не то я сгрызла бы себе от ревности все локти, - вполне искренне сказала она, впрочем, зная, что стоящие здесь Кати и Мари уже к завтрашнему утру донесут эту фразу до ушей всей Собры, и заранее с этим соглашаясь. Бедная девочка заслужила подарок. - Посмотрите на себя в зеркало!

- О... благодарю, батюшка будет очень доволен! - ответила агайронская дочка, и Мио вздохнула про себя. Кому что, а Анне - батюшка. Впрочем, интересно, с чего это он велел дочке принарядиться? Не иначе, вспомнил, что девицу Агайрон давно пора выдать замуж.

- Передайте вашему почтенному отцу мой самый низкий поклон, - улыбнулась Мио. - Жаль, что он так занят государственными делами и все время отказывается от визитов.

- Может быть, вы приедете к нам в гости? - робко рассматривая отражение в зеркале, спросила Анна. - Отец был бы очень рад... и я тоже.

- С удовольствием, моя милая Анна! Вы ведь ходите в церковь Святого Окберта Агайрского?

- Да, батюшка покровительствует этой церкви, - вот же дуреха, один батюшка и церкви на уме...

- Там чудесный хор, - заметила Мио. - Я очень ее люблю. Жаль, что от меня далековато, но, если в праздничный день вы будете на литургии, то мы можем встретиться там, а после того - я в вашем полном распоряжении.

- Я очень вам благодарна, герцогиня.

- Зовите меня Мио. Для чего двум молодым девицам все эти титулования?

Мари и Кати только хлопали глазами, запоминая все милости, оказанные девице Агайрон герцогиней Алларэ. Хорошо все же, что Мио не вышла замуж до совершеннолетия и теперь по праву и обычаю Алларэ делила с братом и дом, и титул, и состояние. Анна на год старше, но что у нее есть своего? На все нужно просить разрешения у батюшки - слово-то какое, словно он у них в семье еще и за священника...

В семнадцать лет Мио была искренне уверена, что выйдет замуж только за герцога Гоэллона, а потому отказывалась от любой партии, клятвенно обещая, что, если даже ее будут принуждать, скажет перед алтарем такое громкое "нет!", что семья вовек не отмоется от позора.

- Да хоть кинжал мне к горлу приставьте - ничего, кроме "нет", от меня не услышите, это уж я вам обещаю! - топала ногой девица Алларэ. Разговоры о том, что она останется в старых девах, ее не пугали. - Уж в девах-то я не останусь, не надейтесь, а насчет старой - все такими будем, тетушка, и вы тому лучший пример.

Что ж, Мио заполучила вожделенного герцога, но девичья мечта быстро поблекла. Руи был нежным и галантным, на пару с ним интересно было проказничать, в спальне он был безупречен... но очень скоро Мио поняла, что бурной страсти, обожания и подчинения не дождется никогда. Поначалу это интриговало, и герцогиня надеялась, что сумеет объездить непокорного жеребца; однако ж, не вышло. Впрочем, и он не сумел подчинить ее себе... да и не пытался.

Мысли опять и опять возвращались к теперь уже бывшему любовнику, и Мио настрого приказала себе: забыть. Что прошло, то прошло, нет смысла возвращаться к былому.

- Пойдемте, Анна, я знаю, что вы чудесно поете, а я так давно не пела дуэтом, не было подходящего голоса... - потянула она за руку дурочку, так и стоявшую перед зеркалом.

Фрейлины не отвесили челюсти только потому, что высокие воротники-стойки подпирали их подбородки. Они знали, что герцогиня, хоть и умеет - ненавидит петь, а тем более - дуэтом.

Сумерки - лиловые, с серыми проблесками слез дождя. Не настоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности - дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить - небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор.

Беспечальностью - словно в насмешку, злую насмешку - назван этот замок, но печаль гостит в нем ежедневно и ежеминутно, или один и тот же затянувшийся бесконечный день, перетянутую струну секунды, готовую лопнуть, хлестнув по лицу.

Печаль, и боль, и ярость, и глухая темная тоска, словно стон горы, словно тревожный рев, рвущийся из сомкнутых губ вулкана, запечатанных лавовой пробкой. Еще немного - и губы разойдутся в усмешке, и хлынет из-за них багрово-алый, золотой и пурпурный поток раскаленной лавы, обращающей все в пар и дым.

Ожиданием этого выдоха, усмешки бога, лавы карающего гнева пронизано здесь все - и игра занавеси под призрачным ветром, и трепет пламени на свече, и едва заметный скрип стула.

А за мгновение до того - кажется, было: торжество и сила, и замок вовсе не призрак, а средоточие силы мира, бьющееся сердце, живое и трепетное, и по невидимым артериям растекается до самых краев мощь, животворная субстанция, лишенная и вкуса, и запаха, но такая, что вдохни - и рвется душа из груди прочь, льется с песней, со слезами, с неистовой жаждой бытия и творения; кто хотел создавать - почувствует, что может, есть в ладонях сила воплощать, и станет вязкая аморфная глина живым, дышащим, податливым материалом. Кому - горшком, кому - расписным блюдом, а кому и статуей, да такой, что, увидев, и прикоснуться побоишься: сон не потревожить бы, задремала ведь, а вот-вот проснется...

Было, было, и пульсировала сила, живая кровь, едва удерживаемая артериями, и текла по миру, даря каждому бытие, и возвращалась назад, почти иссякнув, чтобы вновь в самом сердце набраться чуда, и - обратно, к тем, кто ждет глотка этой влаги, имя которой - вдохновение и творение.

Не иссяк колодец, но запечатан был - прочно, не вскрыть, не взломать крышку, и вода под каменной плитой, устав биться в стены, не имея выхода, застоялась, позеленела от гнева и боли, стала горьким ядом.

Прервалась связь между Беспечальностью, сердцем мира, и самим миром, что создателем назван был - Триадой, ибо из трех сомкнутых