Шрифт:
Закладка:
Русская стратегическая культура – это продукт не выживания, как это было со множеством других народов, а физического и морального возрождения, последовавшего за кризисом середины XIII в.[112]. Тогда были сформированы условия для ее становления в качестве одной из наиболее могущественных мировых держав. Суровость условий определила «глубинный русский характер», сочетающий готовность уступить превосходящему противнику и перейти в наступление, как только для этого возникают подходящие условия. Путь этот нам предстояло пройти самостоятельно: если на протяжении всей Реконкисты – борьбы испанских и португальских христиан за освобождение Иберийского полуострова от власти арабов – им на помощь стекались рыцари со всей Европы, то балканские христиане в XIX в. были освобождены великими державами во главе с Российской империей. Русские земли, победив на Западе, оставались один на один в отношениях со своим самым могущественным противником на Востоке и должны были полагаться только на свои ограниченные силы. Из беспросветного отчаяния первых десятилетий после нашествия Батыя было суждено появиться новой русской государственности, для которой значение слов «гордыня» и «смирение» приобрели осязаемую форму. Необходимость соседствовать на протяжении почти 150 лет с противником, которого ты не можешь победить, воспитала отказ от первого и понимание истинной значимости второго.
Глава вторая. Геополитика русского Северо-Востока
С двух сторон сбивалось русское население в бассейне верхней Волги и левых притоков Оки, и вырастала новая Русь[113].
М. К. Любавский., «Историческая география России в связи с колонизацией»
Задача этой главы состоит в том, чтобы оценить значение, которое имело для нашей внешнеполитической культуры географическое положение земель русского Северо-Востока в эпоху формирования единой государственности с центром в Москве. В последующем российская государственность распространилась на колоссальные пространства от Восточной Европы до Тихого океана и от Арктики до Среднеазиатских пустынь. Однако именно географические условия ее развития в первые столетия после внешнеполитического кризиса середины XIII в. стали, как мы считаем, определяющими для основных элементов нашей внешнеполитической культуры и, отчасти, природы государственности, как таковой. В этом смысле важными представляются два аспекта: во-первых, влияние особенностей великорусской географии на формирующийся характер народа в целом, и, во-вторых, роль географических условий в становлении внешнеполитической деятельности государства с центром в Москве, ее характерных особенностей и способов достижения поставленных целей в меняющихся исторических условиях.
И если первое серьезно сказалось на том, как мы думаем о внешней политике, то второе заложило фундамент русской дипломатии со всеми ее более или менее известными особенностями. Мы исходим из того, что, наряду с историческим и духовным опытом, для каждой страны географические условия являются определяющими для развития определенного типа поведения и формируют основные черты уникальной народной цивилизации. Причина этого состоит в том, что освоение определенного географического пространства создает привычки и шаблоны поведения, имеющие значение даже через столетия после выхода государства за переделы изначального ареала расселения его основной народности. В свою очередь внешняя политика государства – это и есть освоение новых пространств, необходимых ему в качестве территориальной базы для размещения сил в условиях взаимодействия с другими народами. Тем более это важно в случае России, где сама по себе государственность является инструментом реализации стратегии населяющего ее народа, направленной на обеспечение его выживания и развития в сложном внешнем окружении.
«География – это судьба»
Вопрос о влиянии географического положения ранней Великороссии на русскую внешнеполитическую культуру относится к числу тех, которым отечественная и зарубежная историография могли бы уделить большее внимание, чем это есть на самом деле. По большому счету, популярная научная литература, как в России, так и за границей, ограничивает свое внимание только вопросами об отсутствии у российского государства естественных топографических барьеров и прямого доступа к мировому океану. Очень редко, практически никогда, мы обнаруживаем в литературе и источниках убедительные и интересные рассуждения о значении других факторов географии применительно к внешней политике России. Отчасти этот пробел могли компенсировать работы основоположников геополитической теории во второй половине XIX в., однако они в значительной мере оказались скомпрометированы последователями, которые превратили научные построения в военно-стратегическое планирование или людоедские теории «жизненного пространства». Отчасти на такие факторы географии, как наличие множества рек, обращали внимание историки.
Необходимо признать, что преобладание, если не их уникальность, этих двух сюжетов при обсуждении внешнеполитических аспектов ранней русской географии представляет собой продукт европейского влияния и традиции в русской науке. В Западной Европе, где крупные страны разделены топографическими барьерами и добились мирового господства через контроль над морями, эти два фактора считаются критически важными для безопасности и развития. Они прочно интегрированы в европейскую и американскую политическую культуры, являясь важной частью исторического опыта взаимодействия стран Запада между собой и с иными цивилизациями[114]. Соответственно, государства, которые не обладают подобными преимуществами, должны согласно такой логике либо страдать от их отсутствия, либо стремиться приобрести хотя бы одно из них.
Сложно поспорить с тем, что в результате серьезного преобладания стран Запада в военной и экономической сферах международной жизни на протяжении последних 500 лет наличие топографических барьеров и доступ к морям действительно играли наиболее важную роль в мировой геополитике. Причина состоит в том, что за время своего формирования в базовом географическом ареале европейские государства выработали привычки, обусловленные этой топографической раздельностью внутри и широким доступом к морским пространствам. И наиболее устойчивые шаблоны поведения стран Европы в международных отношениях связаны с этими привычками, если не обусловлены ими. Другими словами, для европейцев или американцев доступ к морям важен не только как объективный фактор военных или экономических отношений, но и как сформировавшаяся культура опираться в своих действиях именно на эту возможность географического положения. А внутренняя разделенность Европы внятными топографическими барьерами сформировала устойчивое представление о том, что граница представляет собой естественное явление.
Под влиянием европейской традиции в российской научной и околонаучной литературе одним из наиболее популярных клише всегда было влияние необозримых просторов Восточноевропейской равнины на наше восприятие базовых вопросов безопасности. Оно возникло не на пустом месте – противники России на Западе или Востоке действительно использовали относительную легкость преодоления равнинного пространства для своих агрессивных намерений. Приходя из степей Востока, нас «терзали половцы и печенеги», а по среднерусской равнине шли несметные армии Наполеона и танковые колонны вермахта. Хотя, как мы знаем, большинство противников России в новое и новейшее время оказались совершенно не способны соотнести масштабы бескрайних русских просторов со своими военно-логистическими
