Шрифт:
Закладка:
Внезапно боль навалилась с новой силой. Я резко вдохнул, ощутив боль в сломанных рёбрах, и открыл глаза. Понимание окружающего было мутным и спутанным, но я смог сообразить, что изо рта у меня торчит интубационная трубка, подключенная к аппарату искусственной вентиляции лёгких. С обеих сторон от меня находились стойки с флаконами и пакетами крови, от которых тянулись тонкие трубочки к моим рукам, которыми я не мог пошевелить. Я пару раз попытался, но потом бросил эту затею, похоже, что они закатаны в гипс по самый не балуй. Такая же петрушка с ногами. Рядом суетились врачи и раздавался мерный писк кардиомонитора.
Если я в состоянии правильно всё толковать, то я сейчас нахожусь в реанимации. Продолжительная операция по сборке моего организма из пытавшегося его покинуть запчастей завершена. Болит всё, но голова больше.
Я попытался воспроизвести то, что предшествовало всему этому. Память подсовывала разрозненные образы, которые я не без труда начал складывать в последовательные картинки. Итак, я ехал с тяжёлого дежурства, уставший, как собака. Снег валил так, словно давно ждал этого момента и решил оторваться по полной. Кажется, я начал дремать, а когда открыл глаза, то тормозить было уже поздно, я со всего ходу вмазался в кучу машин. Ну а потом уже спасатели, реанимобиль, операционная. Теперь палата реанимации.
Вроде всё складно, но что-то здесь не так. Что-то было ещё кроме того, что я вспомнил. Или это просто видения, вызванные наркозом? Слишком много было видений, но вспомнить чётко — никак не могу. Словно нашёл пачку старых фотографий, которые годами лежали под открытым небом на стихийной свалке на опушке леса. Вроде бы на них что-то изображено, но хрен его знает, что именно.
Я не помню, сколько времени я провёл в реанимации, определить разницу между днём и ночью в круглосуточно освещённой комнате невозможно. Я периодически проваливался в темноту, потом начинал видеть и понимать, что происходит вокруг. Самым ярким впечатлением было извлечение интубационной трубки, это я точно запомню надолго! Если кто-то хоть раз это испытал, знает, о чём я говорю.
Лечащего врача я уже начал узнавать в лицо, потом запомнил его имя, хоть это мне далось нелегко. В один прекрасный день в палату привели мою жену. Её я узнал сразу, даже имя. Она смотрела на меня, гладила по щеке, плакала. Потом уходила. Сколько же я дней здесь нахожусь и почему мне не становится легче? Логично было бы давно перевести меня в обычную палату травматологического отделения, где со мной могла бы находиться моя жена, смогут прийти мои дети. Я по ним очень соскучился. Но время шло, а этого так и не происходило.
Когда я в очередной раз открыл глаза, жена стояла передо мной и настойчиво звала меня по имени. Только сейчас понял, что я ничего не могу ответить, только мычать, хотя трубки во рту уже не было. Она попросила всех выйти из палаты и скинула с себя халат, под ним ничего не было. Зачем так издеваться над калекой? Я же закован в гипс, как тевтонский рыцарь в броню!
— Паша, ты меня слышишь? — спросила она. Это был не голос жены, но он был знаком и очень близок, я рад был его слышать. Так, стоп! Какой ещё Паша? Это не моё имя, почему она им меня называет? Или всё-таки это имя моё? — Паша, скажи же хоть что-нибудь!
Слёзы из её глаз катились по щекам. Она так и стояла передо мной с выражением горя на заплаканном лице и обнажённая. Это просто какой-то сюр, я не могу въехать, что происходит. Ей что без одежды легче плакать? Только сейчас я вгляделся в лицо. Это было не лицо моей жены, молодая и очень красивая брюнетка, я точно её знаю, но никак не могу вспомнить.
Она забралась на меня сверху, и я понял, что никакого гипса на мне нет. Несмотря на это я не мог пошевелить даже пальцем. Она начала целовать моё лицо, глаза, губы. В этот момент я почувствовал, что между нами кое что происходит. Я наконец начал по нормальному чувствовать руки и ноги, я даже смог двигаться в такт. И когда мы достигли апогея, шквал воспоминаний обрушился на меня могучим Ниагарским водопадом. Я резко вдохнул до упора и задержал дыхание.
Когда я снова открыл глаза, Лиза так и лежала сверху, внимательно всматриваясь в моё лицо.
— Паша, это ты? — спросила она.
Паша? Да, точно, меня зовут Павел Петрович Бестужев. И в то же время Дмитрий Михайлович Строгонов, хотя эти именем меня не зовут уже последние два года.
— Лиза, — прошептал я. Я не спрашивал, а точно знал, что это она. — Спасибо тебе.
— Это тебе спасибо, что ты вернулся, — пробормотала она и крепко обняла меня, продолжая целовать в шею. — Мы думали, что этого так и не произойдёт и ты навсегда останешься в мире грёз. Георгий Александрович сказал, что могут помочь сильные эмоции и я решила, что такие будут в самый раз. Здорово, что я не ошиблась.
— Здорово, — согласился я. — Но наш первый раз я представлял себе немного иначе.
— Ну уж извините, Ваше сиятельство, — сказала она, комедийно исказив голос, потом обворожительно улыбнулась. — Но тебе ведь понравилось?
— Очень. Настолько сильно, что я хочу повторить.
— Ну уж нет, за дверью находится много людей, которые хотят убедиться, что ты воскрес.
— Очень жаль, — сказал я и прижал её к себе, пока она не успела сбежать.
Лиза спрыгнула с высокой кровати, быстро надела больничный халат и накрыла меня одеялом. Быстро припала к моим губам, потом пошла открывать дверь.
Ввалились толпой все, кому не лень. В первых рядах Георгий Александрович и Надежда Сергеева, за ними мои бойцы с такими перепуганными рожами, словно у меня вместо лица выросло коровье вымя. Но это ещё не всё, весь персонал тоже решил посмотреть на чудо воскрешения.
— Павел Петрович, рад, что вы вернулись, — взволнованно сказал Георгий Александрович. — Вы были в глубочайшей коме, уже думали, что не выберетесь. Я вас
