Робик Баулин первым выскочил на улицу. И тут же угодил в жёсткие объятия поджидавшего Девятьярова.

– Долго будешь отцовское имя трепать?! – без предисловий рыкнул тот.

– Да ладно тебе, Димон! – Робик хохотнул примирительно. – С чего вообще базар? Ну, приобнялись со шведами в порядке дружбы народов. Я их вообще агитировал примкнуть к соцлагерю. Почти уговорил, кстати. Если б ухари комитетовские не налетели, может, Швеция уже в Восточный блок вступила!

– Третий раз за два месяца, считай, из тюрьмы достаю! – Девятьяров сильной когтистой рукой ухватил насмешника, сжал, не жалея, так что тот – против воли – аж взвыл. – Учти, Робка, я не отец, который тебе всё спускает. Подломишь мне биографию, самого об колено прежде переломлю… Думаешь, не знаю, с кем в Москве колобродишь? С билетными спекулянтами!

Из двери стали выходить остальные.

– Да отвянь ты! – Робик вырвался. Отбежал, болезненно оглаживая локоть, в сторону. – У вас с папашей свой маршрут, у меня свой.

Девятьяров, отошедший к поджидавшей «Волге», высмотрел среди прочих Павлюченка, подманил.

Тот, недоумевая, подошел. Под насмешливым взглядом стянул шляпу.

– Ты ведь с химкомбината? Из комитета комсомола? – коротко уточнил Девятьяров. – Я тебя запомнил, когда на городском партактиве от молодёжи выступал. Звонко!

Котька переступил ногами. Бубенчики предательски звякнули.

Девятьяров с сомнением скосился на брюки.

– И здесь звонко…

– Отзвонился, похоже! Меня сегодня в партию, в кандидаты должны были принимать! – хмуро признался Павлюченок. – Теперь уж опа на! От ворот поворот.

– С Робертом давно знаком?

– С Баулой? Да так. Пересекались в общаге.

Заметил, что интерес в глазах Девятьярова начал тухнуть. Воспламенился. – Да что там? Корешкуем, можно сказать! Стараюсь подправлять, чтоб в русле оставался.

– По ресторанам да притонам тоже вместе?

– Да я всё больше на комсомольской работе, – пытался сориентироваться Павлюченок.

Девятьяров задумался.

– С сегодняшнего дня всё, что делает этот отморозок, должен знать я.

– Это чего, доносить, что ли?! – Павлюченок возмутился.

– Информировать, – холодно уточнил Девятьяров. Зыркнул на часы. – Да или нет? Без антимоний. У меня мало времени.

– Как-то заподло, – Павлюченок заколебался. Заметил, что Девятьяров потянул ручку машины. Заторопился. – А как насчет партии?

– Вступай, – разрешил Девятьяров. Помахал папочкой. – Это в сейф уберу. До первого прокола. Считай, твоё секретное досье. А разговор наш будет первым партийным поручением… Так что?

– Ну, раз партии надо!.. Только хочу быть правильно понят…

– Ты правильно понят, – оборвал Девятьяров.

Машина отъехала. У крыльца Павлюченка поджидал Баулин.

– Чего он от тебя хотел? – поинтересовался он.

– Уговаривал с тобой дружить.

– И что?

– Согласился, – честно признался Котька. Одна из его заповедей была без нужды не врать.

Баулин сунул руку в карман в поисках сигарет. Наткнулся на зажигалку.

На припухлой от двухдневной пьянки щетинистой физиономии его прошмыгнула шкодливая ухмылка.

– Эх, пропадай моя телега! – разухабисто выкрикнул Робик, взбежал вновь на милицейское крыльцо, вытащил из урны клочки бумаги, разложил под дверью, поджег, засунул поглубже и, дождавшись первых клубов дыма, позвонил в толстый, голосистый звонок.

Компания шкодников припустила за угол, к трамвайным путям.

– Ну ты даешь! – оказавшись на безопасном расстроянии, озадаченно произнес Алька.

– Ништяк! Пускай почешутся, жандармюги. Никто не может безнаказанно обижать Робика! – гордый собой, объявил Баулин.

Он вновь подбросил дров в костёр собственной популярности. Вот и сейчас – товарищи по несчастью смотрели на него с восхищением. Через минуту Забокрицкий и Липатов разбегутся каждый на свою работу. Один – в редакцию газеты, другой – на станцию переливания крови. И уже к вечеру через них по городу разлетится весть о новой шкоде дерзкого циника-расстриги.

Город пробуждался. Клочковатое хмурое небо разъяснялось над покоцанными хрущевскими пятиэтажками. По проспекту катились первые троллейбусы. На противоположной стороне улицы, у магазина «Дружба», возле автоматов с газировкой, закинув кверху заросшие кадыки, трубили зарю первые «горнисты», – винный отдел открывался с одиннадцати, но с заднего хода вовсю торговали «бормотухой».

Вскоре их осталось трое. Ушли, коротко попрощавшись, новые знакомцы – Липатов с Забокрицким. Умчался воскресший Павлюченок – переодеваться к заседанию партбюро. Робик Баулин провёл языком по пересохшему нёбу. Достал из кармана мелочь. Намекающе оглядел оставшихся.

Поняв, что предстоит выпивка, Оська Граневич скривился. Спиртное он не терпел. Если остальные закусывали, чтобы пить, то он, напротив, выпивал, чтобы приобрести право закусить.

Еще в пятом классе при первой же коллективной выпивке с участием девочек расхрабрившийся Граневич объявил, что к вину приучен с детства и пьет его, подлое, как компот, – гранеными стаканами. С первого же стакана и блеванул, за что схлопотал от ехидного Альки кличку Гранёный. Впрочем, быстро сменившуюся нежным – Гранечка.

С тех пор процесс пития оставался мучителен как для самого Оськи, так и для собутыльников. Гранечка вталкивал в себя выпивку, подставляя ладонь под подбородок, по которому стекала предательская струйка. Собирал в горсть и – снова через силу глотал. Мучения искупались приобретенным правом слопать баночку «Мелкого частика», «Кильки в томатном соусе» или кружалку колбасного сыра.

Сейчас же, после тяжёлой ночи, одна мысль о выпивке вызвала в нём рвотные потуги. Оська аж застонал.

Спасение пришло неожиданно. Умиротворённую утреннюю тишь разнесло вдребезги тарахтение мотоциклетного мотора – со снятым глушителем.

Тарахтение сделалось надсадным, и в то же мгновение с проезжей части, лихо проскочив меж двумя встречными трамваями, вылетел разрисованный, весь в переводных наклейках, мотоцикл «Ява», перемахнул через бордюрчик, юзом просвистел по тротуару и со скрежетом затормозил в полуметре. Физиономия мотоциклиста – Фомы Тиновицкого – сияла блаженством.

– Говорил же, успеем! – обернулся он к вцепившейся в него пассажирке – Наташке Павелецкой.

– Чтоб ещё раз с тобой, самоубийцей!.. – ругнулась та. Соскочив с мотоцикла, подбежала к Альке, с разгону повисла у него на шее.

– Туська! Люди же, – Алька, ощущая на себе завистливый взгляд Баулина, отстранился.

– А мы тут собрались опохмеляторы включить за ради избавленьица! – бесом подкатил Робик. Девка была воистину хороша. – Может, с нами булькнете? Облагородите компанию.

– Думать забудьте! – отбрила прилипалу Наташка. Оборотилась к одноклассникам. – Вас Арнольдыч вызывает. В школу уже из милиции сообщили.

Пресекая возражения, добавила:

– Специально предупредил: если не явитесь, лично порвёт свидетельства об окончании школы. Так что не до пьянки вам, ребятки.

Подхватила под локоток Альку и Оську, потянула за собой. Обернулась к Тиновицкому.

– На днях отмечаем окончание школы. Приходи, Фомик. Зулия обещала быть…

Фома, усевшись боком на мотоцикле, провожал взглядом шумных выпускников, каким сам был не так давно, и судорожно соображал, как бы за оставшееся время привести в порядок затёртые до дыр, бахромящиеся брюки, – других-то у него, по правде, так и не появилось.

О том, что Поплагуев и Граневич вызваны к директору школы, Клыш узнал от Наташки Павелецкой. В школе не был он со времен отъезда в Суворовское училище. Тем более в такой – по-летнему безлюдной, гулкой, пахнущей мокрой половой тряпкой.

Первое, что увидел, открыв директорскую приемную, была знакомая попка, нависшая над замочной скважиной внутреннего кабинета.

Школьная секретарша Любочка Павалий первый день как вышла на работу после