– Вы, парни, без обиды, еще зеленка, – покровительственно вещал он. – И в этой жизни держитесь меня. Народишко вы любопытный… Ишь ты, – пенис! Хотя, конечно, провинцией малек отдает. Но ништяк – культурку вам полирну.

Он снисходительно потрепал по плечу Поплагуева, который глаз не отводил от диковинного говоруна.

– А если я не хочу, чтоб меня кто попало полировал? – буркнул Оська. – У меня, может, своя свобода воли!

– Городим, чего не понимаем, – Баулин поморщился. – Ведь что такое на самом деле свобода воли, если по Марксу? Это когда ты её хочешь, и он её хочет. А она свободна лечь под любого. И чья воля другую переломит, тот эту свободу и отымеет! – он загоготал.

– Это из какой же ветви марксизма? – Оська, не терпевший насмешек, нахмурился.

– Из моей собственной! – не задержался с ответом Робик. – Я, видите ли, по убеждениям – сексуал-демократ.

– С таким папашей можно себе позволить, – позавидовал несчастный, отлученный от партии Павлюченок.

– Чего заново бузите? – забеспокоился дежурный.

– Объясняю пацанам, что Россия – страна уродов! – выкрикнул Робик. – Согласен, служивый?

Яблочков не ответил. Но, глядя на куражащегося безнаказанно блатняка, мысленно согласился.

Робик же Баулин, совершенно собой довольный, откинулся на скамейке.

В силу лености Баулин-младший не получил системного воспитания, но живой, хотя и шалый ум позволял ему ловко скрывать недостаток знаний, как научился он прикрывать глубокий шрам на виске от пьяного падения длинной прядью волос, еще и придав себе флер эдакого поэта Серебряного века.

Отправленный отцом на престижный экономфак МГУ, он, покрутившись среди так называемой интеллектуальной элиты, освоил некий минимум интеллигентного человека.

Внезапно оказалось то, что он, собственно, и подозревал, – интеллигентность есть не что иное, как ловкое умение скрывать собственную необразованность. Интеллигентом вовсе не обязательно быть. Во всяком случае, в отцовском кругу он таковых не знал. Важно уметь интеллигентом выглядеть.

За время общения с библиофилами, филолухами, философами и прочими прибабахнутыми наблюдательный Робик наработал безотказные заготовки. Если в компании слушали музыку, он, привлекая внимание, произносил: «Чуть отдает Брамсом». И тут же торопился переменить тему разговора. На художественных выставках подходил к обсуждаемой картине, приглядывался из-под растопыренных пальцев: «Под Босха работает, дешёвка». Обычно этого хватало, чтобы остальные замолкали, исполненные озадаченного уважения. Если же находился упертый искусствовед, требовавший объяснить, как можно разглядеть в классическом русском пейзаже Босха, то и здесь Робик не терялся. Сочная, вывернутая губа его устрицей отвисала книзу, и он изрекал: «Это кому что дано видеть». Уничтожая тем собеседника в глазах окружающих. В прозе у Робика тоже сложились устойчивые предпочтения. Естественно – экзотические. В самом деле, сказать, что тебе нравится Чехов или там Лев Толстой – на такую банальность может решиться только очень образованный человек. Робик отдавал предпочтение «самиздатовскому» Набокову. Соответственно в поэзии ему всюду слышался Мандельштам или Гумилев, – специально заучил по два стихотворения. Работа над собой привела к тому, что за юным Робертом Баулиным закрепилась репутация тонкого, изысканного, хотя и несколько эпатажного ценителя.

Эпатажность стала таким же фирменным его знаком, как и репутация циника-расстриги, отвергшего клан небожителей, в котором был рождён, ради жизни свободной и беспутной. Репутацию эту Робик сам же и подогревал.

Хлопнула входная дверь. В дежурную часть вошел приземистый, во влажной плащ-палатке подполковник. Зыркнул на притихшую скамейку.

– Прокурор военного гарнизона Поплагуев, – хмуро представился он.

Яблочков поднялся. «Начинается, – с томлением понял он. – Как бы к утру и впрямь в лейтенантах не оказаться».

Будто в подтверждение его опасений, дверь по-особому властно грохнула, и в помещении оказался костистый, лет тридцати трёх высокий шатен в круглой фетровой шляпе и плаще-болонье, по которым моментально узнавали работников советско-партийного аппарата. Рысьим взглядом окинул он дежурную часть.

– Ба! Михал Дмитриевич! – поразился он, пожимая руку смутившемуся прокурору. – Здесь? Ночью? Какими судьбами?.. Неужто Ваш попал?

– Да уж, вырастили оболтусов… А вы как здесь? Вашему, думаю, по милициям рановато, – натужно пошутил Поплагуев.

– Если б моему, – шатен тонко улыбнулся и – посуровел. – Девятьяров, референт товарища Баулина, – представился он. – Предъявите материалы задержания.

Не глядя, принял оба протокола. Внимательно пригляделся к лыбящемуся Робику:

– Надеюсь, обошлось без рукоприкладства?

«Хорошо, если младшим отделаюсь», – похолодел дежурный. Сообразительные патрульные давным-давно смылись.

Злопамятный Робик вскинулся. Но сидящий подле Алька предостерегающе придавил ему колено гипсом.

– Я стукачков с детства недолюбливаю, – в никуда сообщил он.

– Это еще кто? – неприязненно поинтересовался Девятьяров.

– Мой придурок, – Поплагуев побагровел.

– Я думаю, обойдемся без формальностей? – Девятьяров вскользь проглядел бланки, значительно покачал их на руке.

– Обойдемся, – согласился Поплагуев. – Он у меня и без протокола запомнит. Перепишу слово в слово прямо на шкуре.

Баулин ехидно осклабился. И оставить без ответа такое публичное оскорбление Алька не смог.

– Во-во! По шкуре писать ты мастер! – огрызнулся он. – Натренировался в застенках.

– Ты кому это? – не сразу нашелся прокурор. Может, он бы спустил сыну дерзость, если б тут же не прислушивался к происходящему правая рука и уши руководителя области. – Ты с кем это разговариваешь? Вырос на папенькином хребте. Так теперь папеньку и по хребту? Думаешь, всё дозволено? Рестораны! Дружки сомнительные. Нынче и вовсе до милиции докатился. Не пора ли к станку?!

Полнотелый прокурор в гневе своем был истинно грозен. Присутствующим, и даже стоящему подле Девятьярову, сделалось зябко, как, должно быть, бывает подсудимым после обвинительных прокурорских выступлений. Но Алька, в достатке насмотревшийся, как репетируются эти речи дома перед зеркалом, и знавший цену публичному пафосу, лишь пуще взбеленился:

– А вот друзей моих лучше не пачкай! И вообще – хватит мордой об стол возить!

– Ах ты, сопля двуручная! – Михал Дмитрич взволновался и оттого сделался тем, кем создала его природа, – косноязыким. Слова цеплялись одно за другое в совершенном беспорядке. – На принципиальные рельсы свою бестолковость громоздишь? Хорошо! Распрекрасно! Так вот – мой принцип всегда выше твоего будет. Потому что мой принцип – быть там, где нужно партии! И я тебе его в башку вобью, хотя б и колом! Стал быть, так. Как восемнадцать исполнится, повестку в зубы и – через три дня кругом арш в армию! Всё – я сказал!

Он решительно набросил капюшон.

– Не слишком ли круто, Михал Дмитриевич? – прошептал Девятьяров. – Дети всё-таки. Хоть и – сказать по правде – непутевые. Робка наш вовсе от рук отбился. По каким-то общежитиям да трущобам ночует. САМ боится, как бы с наркотиками не связался.

– В армию их всех надо. В стройбат. Мигом пообчешутся. Армия не таких обломов обламывала.

Прокурор потряс кулаком, бросил ещё один недобрый взгляд на перетрусившего, не рассчитывавшего зайти столь далеко сынка, и шагнул за порог.

Девятьяров пролистал бегло протоколы. Убрал в папку.

– Забираю, – объявил он посеревшему дежурному. – Утром доложу.

Вышел вслед за прокурором.

Все взгляды сошлись на потерянном дежурном.

– Чего уж теперь? Разбирайте, – Яблочков кинул перед собой изъятые документы.

Вызволенные правонарушители,