он вьет?» – «Вьет, дедушка!» – «То-то!» Нечего делать, почал[58] чертенок заветный дедушкин сундучок, стал насыпать Шабаршову шапочку, сыпал-сыпал… насилу дополнил! С той поры, с того времени зажил батрак на славу; звали меня к нему мед-пиво пить, да я не пошел; мед, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?

Часть 2. Мифические существа

Алконост и сирин

Алконост – это чудесная птица средневековых византийских и славянских легенд. В большинстве случаев ее называют райской птицей, у которой не птичья голова, а лицо прекрасной женщины. На русских лубках алконост изображался полуптицей-полуженщиной с большими яркими перьями самых разных цветов, с короной на голове и райскими цветами в когтях (на некоторых изображениях – в руках).

Местом обитания алконоста считается река Евфрат. По традиционным представлениям, птица сносит яйца на берегу моря и погружает их в воду; семь дней, пока алконост высиживает яйца, и еще семь дней, пока она кормит птенцов, море спокойное. Существует и другое поверье о том, что алконост вьет гнездо на поверхности моря, откладывает в него яйца и так высиживает птенцов.

Пение алконоста настолько прекрасно, что услышавший его забывает обо всем на свете. В более поздних легендах на алконоста были перенесены черты другой мифологической птицы – Стрефил, которую называют матерью всех птиц. По преданию, когда Стрефил просыпается по утрам и встряхивает перьями, по всей земле начинают петь петухи. Это качество в ряде источников приписывают и алконосту.

Прообраз алконоста связан с древнегреческим мифом об Алкионе, дочери Эола и жены Кеика. После смерти Кеика в кораблекрушении Алкиона, не выдержав разлуки с любимым, бросилась в море и была превращена в птицу зимородка, которая несет яйца в период зимнего солнцестояния (несмотря на то что зимородки откладывают яйца в холодное время года, их название никак не связано с зимой, оно является видоизмененной формой слова землеродок: эти птицы строят гнезда в земляных норках, где и выводятся их птенцы).

Согласно этой легенде, в период семи дней до и после зимнего солнцестояния на море штиль. Поскольку по-гречески слово «зимородок» звучит как «алкион», период, когда море спокойно, называют также алкионийскими днями. С греческим звучанием слова «зимородок» связано и имя «алконост».

В византийской и славянской христианской традиции алконост был символом Божьего промысла и милосердия. В конце XIX – начале ХХ века образ алконоста стал своеобразным символом радости.

Сирин в средневековой книжности – мифологическое существо, туловище которого до пояса человеческое, а ниже – птичье, чаще всего совиное; местом обитания указывалась река Евфрат. Как и алконоста, сирина называют райской птицей, но у последней никогда нет рук (только крылья). На голове у сирина обычно изображают венец, от которого исходит сияние.

Считалось, что эта дева-птица спускается из рая на землю и зачаровывает людей своим пением. Данное поверье позволяет возводить образ сирина к древнегреческим сиренам, полуженщинам-полуптицам, которые своим чарующим пением завлекали моряков, и те направляли корабли на опасные прибрежные скалы. Постепенно связь с морем превратила греческих сирен из полуженщин-полуптиц в девушек с рыбьими хвостами. В европейских бестиариях закрепился образ сирены-русалки, девы с рыбьим хвостом и чарующим голосом.

В русской традиции сиренами называли райских птиц-дев, а поскольку райским деревом считалась яблоня, сирен связывали с таким праздником, как Яблочный Спас. Люди верили, что утром праздничного дня сирин залетает в яблоневый сад и печально плачет. Когда на крылья сирина попадает вечерняя роса и птица смахивает ее на яблоки, фрукты становятся целебными. К вечеру туда прилетает алконост, эта птица смеется и радуется.

В западноевропейских легендах сирин является воплощением несчастной души, а в русской традиции дева-птица воспринималась как метафора слова Божьего. В ряде случаев ее образ связывали с искушением человека. С конца XVII века птица сирин стала символом мировой гармонии и вечной радости, а также рассматривалась как аллегория человеческого счастья, желанного, но труднодостижимого.

Превращения

Фрагмент из книги Овидия[59]

В комнату вбежал, запыхавшись от сильного бега, пастух-фокеец[60] Онетор. «Пелей, Пелей[61], – вскричал он, – я принес тебе весть о несчастье!» Пелей велел Онетору рассказать, в чем состоит оно. Недоумевает и боится и сам трахинский царь[62]. «В полдень пригнал я, – стал рассказывать пастух, – усталых быков к извилистому берегу моря. Одни из них легли на желтый песок и, лежа, смотрели на широкое море, другие лениво прохаживались взад и вперед; некоторые, вытянув шеи, купались в море. Неподалеку от морского берега находился храм; ни мрамором, ни золотом не обращал он на себя внимания, а густыми деревьями старой тенистой рощи. Храм этот посвящен богам – Нерею[63] и его дочерям, как рассказывал нам рыбак, сушивший на берегу сети. Возле этого храма было болото, поросшее густым ивняком и образовавшееся от морских приливов. Вдруг оттуда раздался страшный треск и шум, напугавший поди и жителей соседних мест, и из ивняка выскочил огромный зверь – волк; покрыта пеной и окровавлена была его страшная пасть, огнем горели налившиеся кровью глаза. Хоть зверь свирепел и от бешенства, и от голода, но бешенство в нем было сильнее, потому что, убивая быков, он не заботился о пище, не хотел утолить своего страшного голода: волк, словно враг, резал да резал все стадо.

Некоторые из нас, защищая его, были страшно искусаны и умерли. Берег и море вблизи его покраснели от крови; в болоте ревела скотина. Время дорого; положение такое, что нельзя много раздумывать, одно только остается нам сделать: собраться всем, взять с собою оружие и пойти в бой», – закончил пастух. Пелея не смутила весть о несчастье – он вспомнил о своем преступлении и догадался, что то бедствие наслала овдовевшая дочь Нерея, желая почтить тень убитого Фока. Этейский царь велел своим людям вооружиться, взять страшные копья и хотел было сам идти с ними. Но супруга Кеика, Алкиона, испугавшись шума, выбежала из своей комнаты. Царица еще не успела причесать своих волос, распустила косу, кинулась мужу на шею, с плачем стала просить его послать вместо себя кого-нибудь другого, щадя одну жизнь, сохранить две. «Не бойся, прекрасная, любвеобильная царица, – говорил Алкионе сын Эака, – я вполне благодарен Кеику за его готовность, я хочу не сражаться с невиданным чудовищем, но умилостивить богиню моря!»

Был высокий маяк, на вершине которого горел огонь, отрадный для усталых мореходцев. Пелей со спутниками взошли туда и увидели распростертых по берегу, ревущих быков, увидели и губителя-зверя; окровавлена была его морда, кровью забрызгана длинная шерсть. Тогда Пелей простер руки к далекому морю и стал молить лазурную Пеамафу[64], чтобы она простила и помогла ему. Но та не тронулась мольбами Эакова сына: прощение супругу испросила у ней Фетида. Но волка, разлакомившегося кровью, нельзя было удержать от ужасной резни до тех пор, пока он, впившись в шею израненной телки, не превратился в мраморную статую. Все, кроме цвета, осталось у зверя: цвет камня говорил, что волк уже не живой, что его нечего бояться.

Между тем Кеик, встревоженный и глубоко огорченный несчастьями, случившимися с братом и после того, решился сходить вопросить утешения рода человеческого – к священному оракулу кларосского бога[65]; преступный Форбант со своими флегийцами сделал дельфийский храм неприступным. О своем намерении Кеик прежде всего рассказал тебе, верная Алкиона. Внезапная дрожь пробежала по ее телу: словно воск, побледнело лицо, по щекам царицы потекли слезы. Три раза силилась Алкиона сказать слово и три раза лишь орошала лицо свое слезами. «В чем провинилась я пред тобою, мой милый, что ты изменился сердцем, – говорила она, прерывая рыданьями свои нежные жалобы, – где твоя прежняя постоянная любовь ко мне? Или ты уже, может быть, счастлив один, в разлуке с Алкионой? Уже ты решаешься ехать в далекое путешествие, уже я стала милее для тебя в отсутствии? Когда б