Почти в сумерках автомобиль остановился на Далхаузи-стрит, где располагалась контора Э. Соломона и где, по его воспоминаниям, жили рыжие братья – в захламленной квартирке, помесь провинциального театра и лаборатории волшебника. Он точно знал, что это Далхаузи, – подтверждал и его шофер, и табличка на углу, – но душа отказывалась поверить. Где раньше стояли в ряд ветхие дома, было… ничего не было. Бродячий пес рылся в отбросах, обломки мебели гнили в зарослях сорняков, колышущихся на легком ветру (Однажды это все сгорит. Вот погоди, Бенни, еще увидишь). Из-за развалин вдалеке донесся собачий лай. Бенни охватило жуткое ощущение, что собаки в конце концов захватили здесь власть. Потом в дальнем конце пустой улицы нарисовались две фигуры – солдаты Аун Сана, их выдавала звезда японской императорской армии на фуражках. Они околачивались на углу, курили, время от времени поглядывая на его машину, как будто караулили это место, чтобы не пустить сюда бывших жителей. Разве Бенни не знал, что почти все члены этой процветавшей в прошлом общины бежали после вторжения японцев, потому что именно они были жертвами агрессии, многие погибли по пути в Индию, и вернулась едва ли горстка выживших, ради которых нет смысла заново открывать магазин? Знал, разумеется, но все же не представлял глубины этого ужаса.

– Домой, – велел он шоферу.

Когда проезжали Тсиикай Маун Таули-стрит, где он провел первые семь лет жизни, Бенни отвернулся. Леденящее ощущение, что мать смотрит на него с балкона – и видит всю его алчность и малодушие. (Ты не должен думать о себе, Бенни. Лишь животные думают только о себе. Худший из грехов – забыть о своей ответственности за тех, кому повезло меньше. Благодарение Господу, ты добрый, великодушный мальчик.)

Но, даже оставив за спиной еврейский квартал вместе с мимолетной мечтой о «Водах Мингала», Бенни не мог скрыться от воспоминаний о женщине, которая некогда осыпала его похвалами. И следующие недели, когда юго-западный муссон принес невыносимую жару, он захлебывался мыслями о том, что отказался от маминого Бога, когда чувствовал себя всеми покинутым в годы войны. Разозлился ли он на Бога, утратил ли веру в него, Бенни не знал, потому что в какой-то момент даже мысли о вере, о Боге, стали невыносимы. А как же его вера в человека?

В июне Бенни пришлось отправиться на прием в британском посольстве. Банкетный зал представлял собой иллюзорный, немножко жутковатый пережиток колониализма – полированный тик, зеркала и канделябры со свечами. Глядя сквозь стекло стакана с розовым джином на размазанные силуэты болтающих, жрущих, заигрывающих друг с другом роскошно одетых завсегдатаев, Бенни как будто замечал каждую каплю их нервного пота. Зал и его яркое освещение внезапно показались ему демонстративным отрицанием темного страха, клубящегося в сердце каждого из них.

Как и любой из этих гостей, он зубами прогрыз себе путь наверх – к тому, что представлялось ему свободой, – незаметно втираясь в доверие власть имущим, в первую очередь тем, кто входил в верхушку Антифашистской лиги Аун Сана, националистической партии, которая была создана во время войны, а сейчас вела переговоры с англичанами. Бенни намеренно закрыл глаза на махинации этих людей – холодный, пусть даже в значительной степени неосознанный расчет, что если они получат свой куш, то ему тоже что-то перепадет. И сейчас, глотая джин и наблюдая за парочкой замужних дам, которые заигрывали с ним, прикидываясь, что вовсе не флиртуют, он сгорал со стыда.

Бенни уже собирался сбежать, когда у бара неожиданно появился мужчина в полуяпонской военной форме – правая рука Аун Сана. Он привалился к стойке в нескольких футах от Бенни, прорычал заказ, раззявив пасть, будто нарочно демонстрируя во всей красе полный рот кривых зубов и неприятно чувственные губы. Бенни никогда прежде не встречался с этим человеком (и его поза предполагала, что потребуется гораздо большее, чем обычный обмен любезностями, чтобы заставить обратить внимание на того, до кого ему нет дела), но он знал, что этот генерал бросил университет, потом вступил вместе с Аун Саном в ассоциацию «Бирма для бирманцев», а позже стал одним из «Тридцати товарищей», проходивших военное обучение в Японии. Как и его дружки, генерал назвал себя такин, что значит по-бирмански «господин» (идея состояла в том, что именно этнические бирманцы, а не англичане являются настоящими господами в своей стране), и выбрал псевдоним, в его случае – Не Вин, то есть Сияющее Солнце. Впрочем, единственное, что в нем сияло хоть как-то, – это его лоснящиеся брови.

Без какого-либо намека на благодарность Не Вин взял стакан у бармена, повернулся и принялся разглядывать толпу. Он напоминал школьного хулигана, который ни в коем случае не желает быть замеченным в проявлении любезности по отношению к слабым или подхалимам. «Одна кровь, один голос, один вождь» – вот лозунг, который он и его друзья-бандиты скандируют с трибун (сколько раз с момента завершения войны Бенни слышал этот лозунг по радио?), и не было никаких сомнений, что они намерены насаждать в Бирме только свои ценности, свою культуру, свой язык, заполонить страну своими солдатами. Эти солдаты, если верить их пропагандистам, «освободили» Бирму от захватчиков, от «агрессоров», которым они призывали сопротивляться, подбивая бирманцев на забастовки и беспорядки, постепенно превращая страну в сумасшедший дом.

– Как идут переговоры? – услышал Бенни свой голос, говорящий по-бирмански с английскими интонациями. Он имел в виду переговоры с британскими агрессорами, разумеется. Переговоры о независимости. Но непонятно, расслышал ли его Не Вин.

Лишь через несколько секунд генерал недовольно обернулся к нему. А затем странная улыбка тронула чувственные губы.

– Вы еврей, – изрек он, ввергнув Бенни в такое замешательство, что тот не смог сразу подыскать достойный ответ.

За всю его жизнь в Бирме никто никогда не разговаривал с Бенни так. Быть евреем здесь вовсе не означает – или не означало – быть презираемым, в отличие от того, чтобы быть индийцем, как это ни прискорбно.

– Богатый еврей, – продолжал генерал. – Еврей, который умеет делать горы денег.

– Что, так про меня говорят? – рассмеялся Бенни, пытаясь подстроиться под наигранную веселость генерала.

Тот еще раз обшарил взглядом толпу, словно желая убедиться, что они внимательно наблюдают, как он наносит решающий удар. И точно, дамы, которые притворялись, что не заигрывают с Бенни, клюнули на фальшивые интонации этой вымученной беседы. Они слушали, о да – в полной готовности засвидетельствовать, как Бенни впадет в немилость у генерала.

– Скажите, – произнес Не Вин серьезным тоном, заставившим Бенни мгновенно насторожиться. – Что вы думаете о том, как поступили со всеми этими евреями в Европе?

Бенни молчал, сжимая в руке пустой стакан и глядя в злобные глаза человека, расплывшегося в широченной улыбке. Ему казалось, что он смотрит в неприглядное отражение собственной неспособности противостоять тому, что произошло на другом конце света. И ненавидел себя. Ненавидел с той же силой, с какой всю жизнь будет ненавидеть этого мерзавца, который опустился до того, чтобы грозить ему неописуемыми страданиями других людей. Он поставил стакан и с трудом протянул руку, смутно надеясь, что генерал примет это за вызов, знаменующий начало их битвы до победного конца. Но Не Вин не шелохнулся.