(дом этот — один из красивейших домов Москвы по сию пору; несколько лет тому назад его избезобразили новоделом — закрыли арку какими-то воротами, спрятав ими чудесные скульптурные группы; под этой аркой мы в детстве играли в футбол, и в результате нашего варварства несколько пальцев на руках ангелов на этих скульптурах — они были гипсовыми — пообломались; дом этот, между прочим, упоминается даже в одном из стихотворений Некрасова), по соседству с не менее знаменитыми Сандуновскими банями. Париться я научился и полюбил очень рано. Володя же до определенного момента не понимал этой моей страсти.

Однажды — дело было зимой, где-то в начале 60-х, — когда Володя остался ночевать у меня после наших ночных посиделок, нас в восемь часов утра разбудил стук в дверь. Это мой институтский приятель, тоже любитель парилки, разбудил нас и попросил разрешить оставить пальто свое и своих друзей. Дело в том, что билеты-то в баню они купили, но гардероб уже весь занят, их не раздевают, а ждать час или больше, когда первые посетители бань начнут выходить, им не хотелось, и вот они решили раздеться у меня. И тут же предложили нам присоединиться к ним — билеты лишние у них были.

Мы с Володей после приличного похмелья, конечно, отказались. Но они нас уверили, что лучшая похмелка — это парилка! И мы согласились.

Друзья моего приятеля были профессиональные спортсмены — борцы вольного стиля, вынужденные иногда сгонять вес, если он выходил за рамки той или иной весовой категории, то есть они были еще и профессиональными парильщиками.

Придя в баню, они тут же попросили всех выйти из парилки, чтобы умельцы сделали настоящий, а не какой придется пар, затем в благодарность нам за гостеприимство разложили нас по отдельным лавкам и в четыре веника начали «обрабатывать» — каждого в четыре руки. Мы с Володей только ахали и охали, а они нас лупили и лупили дубовыми вениками, после чего я пошел в душ сам, а Володю они вели «под белы рученьки» и — под ледяной душ. И тут Володя понял, что за чудо эта парная! А когда в раздевалке нас уже ждали кружки с холодным пивом, которое мы выпили чуть ли не залпом, жизнь засияла такими красками, о которых нам после вчерашних возлияний не приходилось даже мечтать.

С тех пор Володя полюбил парилку.

Я привел его в магаданскую баню, очень скромную, даже убогую по столичным меркам. Но она ему понравилась, пар был неплохой (не такой, конечно, как в Сандунах), и мы немного пришли в себя после вчерашнего.

После бани мы прошлись немного по городу, спустились к Нагаевской бухте, проголодались и пошли опять на обед к моим магаданским друзьям.

Нас уже ждали, все было так же вкусно и обильно, как вчера, и, как накануне, мой Володенька быстро набрался и пошел спать в соседнюю комнату.

Я решил сходить на работу, хотя весь город уже знал, что ко мне прилетел Высоцкий, и наверняка мое отсутствие было объяснимо, но я все-таки решил побывать в редакции: мало ли что, может, какой срочный материал по моему отделу ну и т. д.

Редактор был в курсе происшедшего, сказал, чтобы я не беспокоился, только поинтересовался, сколько дней Володя пробудет в Магадане, и, когда я сказал, что завтра он должен вылетать в Москву, ужасно расстроился. Оказывается, ему уже звонили из обкома и спрашивали, не может ли Высоцкий дать хотя бы один концерт. Я сказал, что это невозможно, что у него с переменой часовых поясов (разница между Москвой и Магаданом восемь часов) нет сил на это.

Вернувшись к Кошелевым, я застал такую картину: Володя сидит на кухне с мамой Виктора (а она была классная выпивоха, очень любила «это дело» и могла выпить очень много, оставаясь вполне адекватной) и о чем-то мило беседует, гитара стоит в углу рядом.

— Наверно, он вас измучил своими песнями? — невольно спросил я.

— Ни в коем случае, мы про них даже забыли, правда, Володя?

По тому, как это было сказано, можно было понять, что они нашли общий язык и общие темы для разговоров. Володя был очень жаден до рассказов о том, о чем сам не имел ни малейшего представления. А так как мама Виктора всю жизнь проработала на кораблях дальнего плавания, ей, наверное, было что ему рассказать.

Сели за стол. Володя поднялся с рюмкой в руке. Тост его был долгим, я его, конечно, не помню, но смысл был таким, что вот он, мол, в Москве очень беспокоился, как его другу здесь живется, думал, что одиноко и тоскливо, а оказалось, что он среди таких людей, а рядом с ним такая женщина — Володя обернулся к Свете, — что теперь можно не волноваться, и вообще, так как в Москве нет дома, куда бы он хотел пойти, то, будь Магадан не так далеко, а за углом, он непременно был бы частым гостем этого дома.

Но очень скоро он опять «отключился». Я знал за ним эту слабость: когда он в запое, он напивается очень быстро. В Москве, бывая с ним рядом в таких ситуациях, я незаметно выпивал его рюмку, а «разливающим» давал знак, чтобы ему больше не наливали. Но здесь, в Магадане, я понял, что делать этого не стоит. Тем более что на завтра я ему уже купил билет и позвонил Валерию Золотухину, чтоб тот встретил его во Внуково, так как он за двенадцать часов полета точно «наберется», и его надо будет доставить домой.

На следующий день все повторилось, с той лишь разницей, что часов в пять вечера мы с ним уже сели в такси. Было довольно прохладно, и я открыл в машине окна, а так как до магаданского аэропорта около шестидесяти километров — ехать больше часа, — то по пути Володя пришел в себя.

Сажая его в самолет, я поведал стюардессе, что вот это артист Высоцкий (она сказала, что узнала его, так как смотрела фильм «Вертикаль»), прошу холить и лелеять. Вручил ей незаметно бутылку коньяка и сказал, что давать только в экстренных случаях — если начнет буянить.

Через несколько дней я позвонил в Москву узнать, как там дела у Володи, все ли обошлось. Оказалось, все прекрасно, в Одессе он все закончил, хотя на несколько дней все же пришлось лечь в больницу — остановить запой.

А в результате этого краткосрочного «рейда» появилась еще одна прекрасная песня — «Нагаевская бухта», или, как