через месяц-два уже ходил по волости с бологовкой, и все девки ласково заглядывали ему в глаза, а иные, что посмирнее, опускали ресницы. Мирониха в ту пору была большеглазой, чернобровой, с белой как снег шеей. Тиша поглядывал на нее с особенной настойчивостью, пальцы его летали по кнопкам бологовки чаще и стремительней, когда она в сарафане и в новых высоких полусапожках, в кашемировке да мягких плечах и с толстой темной косой вставала в праздничный круг.

Ах, как быстро прошла жизнь! Словно и не было той зеленой Троицы — весеннего праздника, шумевшего травяным ветром, и годы в Тишиной памяти мелькают не по порядку, а скопом, прошумят, как залетная стая скворцов, и вновь помутится хорошее, былое. В тот давнишний Троицын день было яркое громадное солнце, оно долго катилось по великому голубому небу, и березы, срубленные в поле, вкопанные под окнами домов, долго не вяли, зеленея, словно живые, и вся деревня вышла на солнечную улицу. Тиша в красной с косым воротом рубахе, в тонкосуконных штанах, в сапогах чернее вороного крыла, подпоясанный тканым поясом, держа бологовку под мышкой, перелез огород у бани и встретил свою суженую. Она белила холсты в реке, макая их в чистую проточную воду и расстилая затем на траве под солнцем. Она была уже одета в праздничное и торопилась. Сидя на речном камне, ждала, когда холсты высохнут, а он подошел сзади и встал над ней, стоял сам не свой от нее, от праздника, от солнца. Он помог ей вынести холсты в гору от реки и на ходу обнял ее, она покраснела, испуганно оглянулась, но никого вокруг не было, только была высокая, входившая в силу трава да ветер. На середине деревни мужики и ребята в два кона играли в бабки. Пока она носила домой холсты, Пешин подал девкам гармонь и купил два десятка крупных крашеных бабок, или козонков, как у нас говорят. Он поставил на ребячий кон и далеко, чтобы пробить первому, закинул каменную плитку-биту. Вслед за ним биту кидал Гриша. Он кинул намного ближе: и бабы, и девки, стоявшие полукольцом вокруг играющих, поджали насмешливые губы. Вышел бить высокий улыбчивый Тиша, на секунду, прицеливаясь, поднес биту к глазам и, размахнувшись, избочась, коротко и сильно ударил в кон. Бита прошла выше кона и, отскочив от бревна, повалила все бабки. Такого позора еще никогда не было. Бабы и девки засмеялись, играющие заподтрунивали над Тишей за то, что повалил весь кон сзади; ему пришлось выставить почти все свои бабки. Теперь кон удвоился. Пробили несколько пар-

ней, выбили по паре бабок и сошли, очередь бить пришла Грише. Но Тиша не выдержал и «посолил», т. е. поставил под крайнюю бабку гривенник, покупая этим право пробить еще вне очереди. И снова промазал. Он видел, как она стояла в кругу девок и, ни разу не взглянув на него, смотрела на Гришу, который выходил бить по кону. Г риша коротким, резким ударом расшиб весь кон, бабки дождем брызнули из-под его удара. Он бил еще несколько раз, пока все бабки не перешли к нему, потом так же обыграл и всех мужиков, игра прекратилась. Целая куча бабок — зеленых. красных, синих и просто некрашеных была теперь у Гриши, и он бросил биту. Девки восхищенно глядели на него, бабы хвалили, а ребята не разговаривали. С этого дня и началось то, из-за чего Мирониха стала Миронихой, а Тиша ходил понурый до масленицы, пока не высватал в дальней волости красавицу-невесту.

Гриша и Тиша и женились в одну неделю. К тому времени Гриша только что купил лошадь. В Тишином хозяйстве лошадь была и до этого, но Тиша вновь затужил, когда на масленой неделе мужики выехали кататься, и Гриша в розвальнях, с плохой упряжью обставил на своем Карьке всех деревенских. До этого все смеялись над веревочными вожжами в Гришиной сбруе, все цокали языками, когда Тиша вывел свою вороную кобылу, запряженную в корешковые санки, с высокой резной дугой, с кистями на дорогой купленной к свадьбе упряжи. Тиша выехал за деревню первым.

— А ну, Пешин, дорогу давай! — услышал вдруг Тиша. Оглянулся: метрах в двадцати, мотая головой, галопом шел Гришин Карько. Миронов, без шапки, припав на одно колено, улыбался из своих розвальней и крутил вожжами, настигая Тишу. Тогда Пе-шин тоже пустил в галоп, но вскоре колено Гришиного мерина застукало в задок саней и горячая лошадиная морда замоталась над головой взвизгнувшей Тишиной красавицы. Пешин привстал в санках, и началась невиданная гонка. В другой деревне, где дорога была шире, Миронов обошел Пешина, после этого Тиша несколько лет не разговаривал с Гришей…

На это время словно затих пыл соперничества у двух дружков. Только в работе они молча ярились друг перед другом. Вскоре начались колхозы. В той поре у Миронова было неплохое, но хуже пешинского хозяйство: он держал двух коров, намолачивал по четыре сусека ржи, еловая кадушка янтарного топленого масла всегда стояла в подвале. Однако до Пешина ему было еще далеко. Но Пешин все время не мог забыть ту масленицу. И вот когда начались колхозы, Пешин, на удивление всей округе, на удивление ошарашенному Грише, первым вступил в колхоз, а на другой день подал заявление и Миронов, а за ним вступили в артель все поголовно…

В избе стало так тепло, что на потолке запотрескивала пересохшая бумага. Щиток полыхал мягким пахнущим древесиной жаром, и все понемногу отодвинулись от него, только Рохляков не отодвигался и то и дело шуровал в печке железной клюкой.

— Жар костей не ломит, — приговаривал он, — дай-ко, Ермо-лаевич, махорочки заверну.

Миронов снял шубную жилетку и, сидя в одной рубашке, вязал вершу, Мирониха сучила нитки, Людмила с сыном сидели так, потный Комиссаров играл с мальчишками в принесенные из клуба шашки, а румяная Верка вязала крючком кружево.

— Ну вот, к генеральной ансаблее приступлено, — сказал Рохляков, когда через порог перешагнул Тиша Пешин.

— Ночевали здорово! — поздоровался Тиша и снял шапку, причем от его лысины и белого апостольского лица как будто стало светлее в избе. Он сел ближе к столу, поскреб ногтем сучок столешницы.

— Что скажешь нового, Тихон Алексеевич? — спросил Миронов.

— Да что, Григорий Ермолаевич, скажу, ничего нового не скажу, — ответил Пешин.

— Оно, конешно, ежели так ничего, может, оно и ничего, — Рохляков поколотил клюкой головешку. — Ветрено