своему непосредственному начальнику капитану Копылову о непредвиденно сложившейся ситуации, которая по независящим от него обстоятельствам выходила из-под контроля, вследствие чего срывалась секретная операция по внедрению агента НКВД в банду. И что он ему на это ответил?..

А ответил Макар Копылов соответственно своему железному характеру, весьма холодно посоветовав Леонтию не паниковать и не распускать нюни, как безвольная баба, а подождать еще каких-нибудь трое-четверо суток, прежде чем озвучивать свои необоснованные предположения; он же со своей стороны будет держать данный вопрос на контроле.

– Ты только и можешь, что держать все на контроле, – грубо нарушая субординацию, не сдержавшись, со злостью ответил Семенов. – А человек – не иголка в стоге сена, чтобы исчезнуть без следа.

– Ты, Семенов, говори, да не заговаривайся, – тоже со злостью, но стараясь все же держать себя в руках, сурово осадил его интеллигентный Копылов. – А насчет Журавлева ты верно заметил: не тот он человек, чтобы дать себя в обиду. Так что не паникуй! Все! Отбой!

С раздражением повесив трубку на рычаг, громыхнув так, что молоденькая телефонистка вздрогнула, испуганно вскинула голову, глядя округлившимися глазами на неуравновешенного посетителя, Семенов вышел из застекленной кабинки.

– Мужчина, – окликнула его девушка, – не хулиганьте, пожалуйста!

– Извините, – буркнул Леонтий, изобразив на расстроенном лице подобие жалкой улыбки. – День тяжелый выдался.

Демонстративно обидчиво сложив полные губки сердечком, телефонистка осуждающе покачала головой, протяжно вздохнула и позвала в освободившуюся кабину следующего посетителя.

Как и неделю назад, как и все последующие дни, Семенов привычно отправился на набережную, чтобы в очередной раз «впасть в крайность», как это у него теперь называлось, когда он снова не находил весточки от Журавлева. Затем он вернулся в Управление, где до позднего вечера вместе с ярославскими коллегами корпел над уголовными делами, связанными с загадочными убийствами с особой жестокостью четырех граждан, для раскрытия которых, собственно, и был сюда прикомандирован из МУРа.

Около десяти уставшие сослуживцы разошлись, и Семенов остался один. Он еще некоторое время усердно трудился в наступившей тишине, рисуя для себя на чистых листах бумаги замысловатые схемы, мысленно отрабатывал несколько выдвинутых версий. Но очевидно, эта непривычная тишина во всегда шумном отделе и сказалась не самым лучшим образом на его самочувствии: глаза стали непроизвольно слипаться, в ушах появился протяжный звон, и голова налилась такой тяжестью, что о дальнейшей плодотворной работе нечего было и думать.

Наказав дежурному старшему сержанту Валехину в случае совершения очередного преступления – убийства, разбоя или налета – срочно сообщить ему по телефону, а то и прислать за ним нарочного, Семенов отправился в милицейское общежитие, которое располагалось на улице Урицкого в бывшем особняке купца Растрехина.

До революции купец Растрехин, мужчина необъятных габаритов, славился тем, что легко мог выпить две четверти водки, не закусывая, отчего, в конце концов, и пропил свой особняк, заложив его банку «Товарищество взаимопомощи». Зато после свершившейся трудовым народом революции у него нечего было реквизировать, вследствие чего, естественно, не за что было и расстреливать. Очень счастливый оттого, что остался в смутные времена живой, поговаривают, купец до конца своей жизни благотворил бога виноделия Бахуса. Но хоть он и стал после этого пить в меру, служа простым клерком в учреждении «Заготсырье», купец все равно умер от цирроза печени.

Трехэтажный, старинной постройки кирпичный дом, известный на весь город своей необычной историей, находился от Управления областного НКВД в сорока минутах езды на трамвае восьмого маршрута. На втором этаже, в угловом помещении с крошечным оконцем, забранным чугунной решеткой, где Растрехин хранил запасы алкоголя, Леонтию Семенову и была предоставлена небольшая комнатка для проживания на время его командировки.

Вначале Семенов пожелал пройтись пешком, так сказать, развеяться, но пройдя с километр, его вдруг одолела невыносимая лень, он на ходу запрыгнул в проходивший мимо трамвай. Заняв свободное место у окна, Леонтий рассеянно скользнул глазами по полупустому салону и от неожиданности даже вздрогнул, вдруг разглядев впереди сутулую фигуру рецидивиста-карманника Семы Абрамса по кличке «Семь Копеек».

Этот пятидесятилетний деятель не гнушался воровать не только у зажиточных людей, но и у простых горожан, имеющих при себе незначительные средства в сумме каких-нибудь нескольких паршивых рублей, за что и получил свое позорное прозвище. Семь Копеек имел вид презентабельный: короткий, по моде, пиджак в коричневую и синюю клетку был распахнут, узкие в светлую полоску брюки туго обтягивали его тощий зад и удивительно длинные, какие и у барышень-то не всегда встретишь, ноги, аккуратно обутые в блестящие лакированные черные туфли. Завершала его наряд замысловато плетеная соломенная шляпа с вызывающе красной лентой. Глядя на него, никогда не подумаешь, что этот человек является известным в определенных кругах вором, потому что выглядел он, скорее всего, как человек из артистической среды.

«Тот еще артист, – невольно подумал с недоброй ухмылкой Леонтий, никак не ожидавший встретить здесь карманника, за которым давно охотились коллеги, но так и не смогли его прихватить с поличным на месте преступления, а тут вдруг такой удачный случай подвернулся. – Сейчас я тебе устрою представление на бис, сейчас ты у меня, как безмозглый карась, наживку заглотнешь».

Семенов был человек в городе новый, и не сомневался, что в лицо его ни сами бандиты, ни тем более такая шушера знать не могли. Он демонстративно вынул из кармана пиджака кожаный потертый бумажник, повозился в нем кончиками пальцев, сделав вид, что долго считает купюры, коих в действительности было всего ничего. Потом вернул бумажник на место и привалился плечом к окну, продолжая следить сквозь прикрытые ресницы, как будто он задремал, за действиями Семи Копеек. Леонтий видел, как тот заволновался при виде бумажника и стал потихоньку пробираться в его сторону.

Пока карманник с независимым видом приближался, на остановке в салон вошла высокая женщина лет сорока. Ее дородную фигуру с большими грудями бесстыдно облегало платье розового цвета, на две ладони выше ее полных округлых колен; в руках она держала желтую сумочку, застегнутую посредине на единственную блестящую защелку в виде шариков. Судя по золотым увесистым сережкам в ушах и золотому перстню с алым камушком, в сумочке у новой пассажирки запросто мог находиться кошелек с приличной суммой внутри.

Пройти мимо столь роскошной женщины у Семи Копеек, по всему видно, не хватило ни духу, ни отчаянной решимости, он приостановился. Раздумывал Сема не более нескольких