время оставлял несрочные дела, мотивируя свои действия перед остроглазой надсмотрщицей Норой тем, что ему необходимо покурить. Он так же, как давеча и Веретено, отправлялся в холодок, где у стены сарая нависал густой куст сирени, садился на корточки, привалившись потной спиной к стене, и долго курил, размышляя о том, что бы значили его слова на самом деле.

«Должно быть, проверяют мою легенду, – предполагал он, ломая и без того больную, пострадавшую во время подлого нападения сзади, голову и так и этак, – чтобы точно знать, с кем они имеют дело. Только уж больно сомнительно, чтобы эти подонки отправились на Тамбовщину, чтобы интересоваться у соседей жизнью какого-то вахлака, которого при необходимости можно просто убрать, как ненужного свидетеля. Не-ет, тут что-то другое. Скорее всего, играют на моих нервах, как на струнах, дожидаясь, когда я сорвусь, и если точно я мент, выдам себя каким-либо необдуманным поступком, испытывают мое терпение на прочность. Только хер вам удастся так легко сломить гвардии лейтенанта разведроты Илью Журавлева», – приходил он к окончательному выводу и уже повеселевший возвращался к прерванному занятию.

– Чего это ты такой… – спрашивала Нора, подозрительно приглядываясь к его прямо-таки светившемуся от счастья лицу.

– Какой такой? – простодушно интересовался Илья.

– Цветешь и пахнешь…

Дружелюбно улыбаясь Норе, Илья плавным жестом обводил вокруг себя рукой, с придыханием говорил:

– И жизнь хороша, и жить хорошо, – и чуть помедлив, льстиво добавлял, чтобы усыпить ее внимание, – к тому же такая вот красивенькая девушка находится рядом.

Нора затаенно вздыхала и отворачивалась, чтобы спрятать улыбку.

«Любой женщине приятно слышать добрые слова, – поглядывая на нее, думал Илья, и этот ее чисто женский поступок его веселил еще больше: он начинал негромко напевать песню о выходившей на берег Катюше, всякий раз с недоумением замечая, что Нора при первых же словах всегда старалась побыстрее покинуть двор, торопливо уходила в дом, но почему-то при этом ни разу его не оборвала. – Наверное, нехорошие, нерадостные воспоминания эта песнь ей напоминает», – возникали у него тогда такие мысли, и он предусмотрительно затихал, продолжая в одиночестве копаться уже в тишине, лишь под птичьи трели в кустах разросшейся возле забора сирени.

Сегодня Илья тоже остался во дворе один, как только, забывшись, начал про себя без слов мурлыкать песенку про Катюшу. Сидя на низком березовом чурбаке, он с особой старательностью вырезал перочинным ножиком из липовой чурки раненого солдата, высунув от напряжения кончик языка.

Неожиданно с улицы кто-то ударился со всего маху в дощатую калитку так, что она едва не слетела со ржавых петель. Через миг калитка распахнулась, и во двор заскочил запыхавшийся Шкет, которого Илья не видел с первой их встречи.

– Здорово… братуха! – тяжело дыша, выкрикнул он, подражая старшим товарищам. Затем вытер широким рукавом пиджака потное лицо, стреляя живыми, блестящими от возбуждения глазами по сторонам, громко поинтересовался: – Где Нора?

Услышав его голос, девушка сама вышла во двор.

– Женишок объявился, – обрадованно сказала она, с улыбкой разглядывая нежданного гостя. – Проголодался небось?

При виде ее стройной фигуры с дымившейся сигаретой в руках, которую она по-женски изящно держала на отлете, мальчишка неистовым голосом закричал, как видно, тоже обрадовавшись ей:

– Привет, Нора!

Он вновь поспешно вытер рукавом бегущие по лицу ручейки пота, двумя руками проворно подтянул сползшие брюки и с одолевающим его нетерпением подбежал к ней. Глядя снизу вверх на девушку восторженными глазами, Шкет сунул правую руку глубоко в карман брюк и вынул оттуда что-то блестящее, сверкнувшее на солнце ослепительным желтым светом.

– Это тебе, – сказал он и протянул блестящую штуку Норе, – подарок.

Со своего места Илья успел разглядеть, что это были круглые женские часики.

– Золотые, – дрожащим голосом сказал мальчишка и от волнения сглотнул слюну. – На память… от меня.

Черные брови Норы взметнулись вверх: настолько она была поражена неожиданным и к тому же дорогим подарком мальчишки. Не сводя округлившихся глаз с часов, девушка, не раздумывая ни секунды, тотчас нацепила браслетик на свою кисть прямо поверх свитера. Вытянув руку, Нора медленно покрутила кисть, с удовольствием любуясь аккуратными изящными часиками, щедро разбрасывающими по сторонам солнечные искристые зайчики.

– Шкет, ну ты и даешь! – протянула она и вдруг, порывисто притянув к себе упиравшегося мальчишку, горячо расцеловала его в обе влажные от пота щеки. – Спасибо, дорогой! – искренне сказала Нора.

По ее лицу, которое в эту минуту стало непривычно добрым, было видно, что она осталась очень довольна подарком. А ведь какие-нибудь три часа назад эта самая девушка, охваченная вспышкой гнева от того, что ее собака излишне громко лаяла, – по крайней мере, так показалось ей – диким, ледяным до содрогания голосом вдруг так заорала на собаку, что даже Илья почувствовал, как по его коже пробежали мурашки: «Заткнись, тварь!» – и кинула в нее увесистый камень, что попался в данный момент под ее горячую руку. И огромный злой волкодав, который за несколько секунд запросто мог разорвать это бездушное существо на части, внезапно от страха завизжал и, гремя тяжелой цепью, стремительно спрятался в будке и продолжил там жалобно скулить.

– Чего ты меня, как маленького, пестуешь, – с обидой выговорил Шкет, яростно оттирая рукавом, натянутым на руку, оставленные на своем лице розовые следы от помады. – Ты бы еще мне горшок принесла.

– Дурачок, – захохотала Нора, быстро обернулась к Илье и со смехом принялась ему рассказывать, искоса поглядывая на стоявшего рядом с обиженным видом мальчишку. – Ревнует меня ко всем, прямо ужас. В любви даже как-то признавался, говорил, чтобы я ни за кого замуж не выходила, а дождалась, когда он вырастет и меня замуж возьмет. Беда мне с этим ухажером. Но вообще-то он парень хороший, был бы постарше хоть лет на шесть… – Она не договорила, нервным движением тонких пальцев смяла недокуренную сигарету, сказала дрогнувшим голосом, уже обращаясь к пацану: – Сейчас я тебе поесть принесу.

Вскоре проголодавшийся Шкет сидел на ступеньках порога и, держа на коленях алюминиевую миску, с жадностью хлебал деревянной ложкой жирный борщ. Не успевая прожевывать, почти глотая хлеб, он с увлечением рассказывал Илье о своих дневных приключениях: о том, как он долго и терпеливо выжидал, когда дурная тетка уйдет купаться, оставив свои шмотки без присмотра, и о том, как за