охватывает боль ни при новости о смерти любимого, ни тогда, когда она обнаруживает его захороненный труп. Нет: несчастная отходит в мир иной только когда у нее отнимают растение, давшее ростки из разлагающейся головы любимого.

Но даже несчастная любовь может стать поводом для улыбки: существуют некоторые вариации на тему съеденного сердца, которые иронически приумножают количество любовниц, замешанных в измене. «Лэ Иньяура», длинная поэма на пиккардском диалекте начала XIII века, действие в которой происходит в Бретани, повествует об Иньяуре, рыцаре благородном и смелом, но ужасном волоките, который соблазняет жен аж 12 баронов. Когда преданные мужья обнаруживают измены, они убивают Иньяуре и вырывают у него сердце, наряду с частью тела, «чьи забавы порой так радовали их [жен – прим. пер.]», то есть «то, что женщине больше всего по вкусу»: «мы из него сготовим мисок дюжину / и съесть его заставим вероломно, / лучше отомстить мы не смогли бы»[257]. Таким образом, сердце и гениталии умершего, тщательно приготовленные, подают изменницам. Когда жены узнают о том, что они съели останки рыцаря без предрассудков, они клянутся впредь не потреблять никакой еды и бросаются в слезы до тех пор, пока изнеможение и слабость не положат конец их страданиям.

Шестьдесят вторая новелла из «Новеллино» (мессера Роберто) обладает практически одинаковым сюжетом, разве что мещанского характера и обогащенным гротескными деталями: еще более шутливый характер повествования, и в самом деле, щадит героинь. Дело происходит в Бургундии, где одна дама вместе со своими служанками ищет симпатий дворцового Балиганте, будучи наслышана о его таинственном «большом размере». Игре все же не суждено продлиться долго: раскрыв измену, сир убивает Балиганте и приказывает положить его сердце в пирог, уготованный жене и служанкам. С удовольствием съев кушанье и узнав о его составе, женщины не умирают ни от горя, ни от голода: они отправляются в монастырь под видом набожных монахинь, не растеряв при этом придворной привычки провожать благородных путников «к столу и в кровать»[258].

Гротескный характер новеллы отдаляет ее от традиции Лэ, приближая в большей мере к некоторым отрывкам из «Декамерона», в особенности к новелле о Мазетто да Лампореккьо (первая от третьего дня), где, думая, что садовник нем, все монахини стремились возлежать с ним[259]. Иньяуре и Балиганте совсем не походят на благоговейных рыцарей из серии Гийома де Кабестань или кастеляня из Куси: вслед за трагическим воспеванием съеденного сердца неумолимо развивается его игривая и непристойная пародия.

5. Сердце для баронов

Рассмотрев ритуалы насилия и вендетты, необходимо помнить, что «съеденное сердце» остается все же метафорой любви и желания: сердце мужчины, символически центр его желаний, поглощено любимой женщиной.

Исходя из позитивного значения, присущего теме съеденного сердца, Данте воспевает его самый знаменитый пример: в «Новой жизни» поэт видит, как во сне Любовь дает Беатриче отведать его пылающее сердце, и пишет сонет A ciascun’alma presa e gentil core (рус. «Всем, чья душа в плену, чье сердце благородно»[260]). Данте встречает Беатриче трижды: она является ему в реальной жизни, он видит ее преображенной в сновидении и в сонете, в котором поэтически истолковывает сон.

В произведении образы съеденного сердца, помимо символов одухотворенной любви, приобретают теологические смыслы. Трапеза Беатриче символизирует влияние, которые она оказывает на эмоциональную и духовную жизнь Данте: после смерти она перевоплотилась в неземное существо, которое направляет поэта в его метафизическом странствовании. Религиозное содержание сна переплетено вместе с любовным желанием в канве произведения: культ любимой женщины переходит в религиозный культ божества, и ни что в языке Данте не перечит взаимопроникновению двух понятий. Метафорический характер строк диктует стиль каннибальской трапезы: Беатриче не впилась зубами в залог любви и не получила от еды удовольствия, «она вкусила, содрогаясь»[261].

Наряду с сердцами, зверски разорванными, и сердцами, приправленными и приготовленными под видом обманчивых блюд, появляются сердца пылающие, которыми питаются ангельские и кроткие существа: сердце сердцу рознь. Важную роль в судьбе органа играют душевные качества хозяина: съеденные сердца делятся на «благородные яства» и «свиные сердца», среди которых, естественно, чистые сердца съедобнее сердец падших.

Сердце хорошего господина, например, это двигатель доблести, благодетели, которой не достает, со слов Сорделло да Гоито, тому, кто не в состоянии удержать власть: в «Плаче по Блакацу» (итал. Compianto in morte di ser Blacatz, planh), составленном между 1235 и 1237 годом по случаю смерти любимого господина, тема съеденного сердца находится на службе у политической критики[262]. Поедание связано здесь с поглощением благодетелей умершего: трубадур предлагает князьям и королям стать каннибалами, чтобы впитать силу из останков доблестного сира Блакаца, который при жизни был бесстрашным и обладал «всеми прекрасными благодетелями». Сердце погибшего достанется тому, кто в нем больше всего нуждается, то есть безвольным правителям без внутреннего стержня. Среди прочих Фридриху II, «которому оно очень необходимо», если он хочет покорить миланцев, во власти которых находится: «он живет, лишенный наследства, несмотря на своих немцев».

Сорделло продолжает свой список нуждающихся в доблестном сердце, упоминаная наследников на престол, прилипших к материнской юбке, таких как Людовик IX, чья мать, Бланка Кастильская, обладая, еще будучи регентшей Франции при своем малолетнем сыне, обширным политическим влиянием, сохранила его и в последствии. Нерадивый правитель отказался от своих прав на Кастилию per nescies («по недомыслию»): «пусть отведает доблестного сердца», восклицает Сорделло, добавляя с ноткой сарказма, что «если вдруг этого не одобрит его мать, то он его и не съест, так как говорят, что он не делает того, что ей не по вкусу». Еще один маменькин сынок, согласно поэту, Фердинанд II Кастильский, а впоследствии король Леона и Галиции: ему бы отведать сердца за двоих «имея два королевства и не стоящий ни одного» (итал. avendo due regni senza valere per uno). Но «если он хочет его съесть, то лучше бы исподтишка, иначе, узнай об этом его мать, побила бы его палкой» (итал. si l mair’o sabia, batria l·ab bastos).

Не спасается от ядовитого пера Сорделло и английский король Генрих III, не сумевший вернуть свои владения в Пуату и Аквитании, в которые вторгся в 1224 году Людовик VIII с благословления отчима из Пуату, Гуго X Лузиньяна. Английский король особенно нуждается в добродетелях и мужской энергии сира Блакаца, так как проигрывает даже Людовику IX, которого трубадур только что назвал бесхребетным:

Мне бы понравилось, если бы король Англии,

так как ему недостает храбрости,

отведал от сердца побольше;

и вскоре он обретет отвагу и доблесть

и сможет вернуть те земли, из-за которых потерял все уважение:

их у него отнял король Франции, зная, какой он нерадивый.

Дело доходит и до Хайме I Арагонского, который безрезультатно пытался вернуть Марсель и Мийо, и сразу после этого Теобальдо I, графа Шампани и в последствие короля Наварского, которому Сорделло молчаливо вменяет в вину провал восстания против Людовика IX Французского путем предательства своих союзников и перехода на строну Бланки Кастильской. И еще раз, в пятой строфе, дело доходит до Раймонда VII Тулузского, который в ходе кровопролитного крестного похода против альбигойцев передал в пользу французской короны большую