Шрифт:
Закладка:
И он как-то опустился на пол передо мной, лишь сказал эти слова. Был он весь в кожаном — купил где-то за границей… Впечатление — растрепанного, мочального куля…»
В короткой, сжатой характеристике умел Фурманов выразить суть человека. А когда я однажды, уже значительно позже, спросил Пильняка о его встрече с Фурмановым, он недружелюбно сказал:
— А что могло быть общего между нами? Я писатель, он комиссар.
Фурманов и Бабель сразу поняли и приняли друг друга. Фурманов и Пильняк сразу поняли и не приняли друг друга. И в этом была какая-то настоящая житейская правда.
О критических замечаниях Бабеля Фурманов вспоминал не раз. 1 января 1926 года в своем дневнике он писал (это была одна из последних записей Фурманова):
«Помню, Бабель как-то говорил мне: «Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» — это первая корректура, а мои очерки — четвертая. (Кстати сказать, скромный, как всегда, Фурманов нигде не отметил ошибочной субъективности этого бабелевского определения. — А. И.) Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули на то, чтобы я кавказские очерки — материал по существу третьестепенный — обрабатывал с такой тщательностью».
Фурманов не обижался на справедливую критику, всегда использовал ее для улучшения своих произведений. В этом отношении особенно интересно его письмо к А. М. Горькому в ответ на замечания Алексея Максимовича по поводу «Чапаева» и «Мятежа».
Письмо Горького глубоко взволновало Дмитрия Андреевича. Он долго с ним не расставался, по многу раз перечитывал. Написав ответ Горькому, он собрал близких друзей, прочитал опять и письмо, и ответ, советовался по поводу каждого слова. Хотя, впрочем (как однажды признался он мне и Анне Никитичне), сам все обдумал, окончательно решил и не прибавил и не исключил бы ни одного слова.
«Все указания, — писал Фурманов, — и сам я принимаю, разделяю, знаю и чувствую, что верные они указания… Вы говорите о том, что надо «беспощадно рвать, жечь рукописи». До этого дойти — большая, трудная дорога. Я как будто начинаю подходить, начинаю именно так беспощадно относиться к своим рукописям — это единственный путь к мастерству. И все-таки не всегда хватает духу: видно, болезнь роста… Но у Вас в письме, Алексей Максимович, много и бодрых строк; эти строки мне как живая вода».
Горький, критикуя книги Фурманова, высоко ценил его. Алексей Максимович писал о том, как много видел, как хорошо чувствовал Фурманов, какой у него был живой ум. Фурманов не только творчески воспринимал критику Горького. В своей литературно-воспитательной работе, в своих взаимоотношениях с писателями он старался работать методами Горького. Он умел резко и нелицеприятно критиковать, он ненавидел графоманов, и в то же время он умел по-настоящему ободрить, увидеть основное и ведущее, определяющее путь того или иного писателя, и большого и малого. И поэтому в литературной работе начала двадцатых годов Фурманов играл исключительно большую роль. Эту роль одинаково высоко ценили и Серафимович, и Сейфуллина, и Маяковский, и Бабель.
С особой симпатией относился Фурманов к писателям, утверждавшим реалистическую линию в литературе.
Говоря о художественных приемах Серафимовича, Фурманов подчеркивает, что автор «Железного потока» показал армию в ее формировании, в динамике, в росте, изобразил правдиво, не лакируя. Особенно близко Фурманову то, что армия показана у Серафимовича без тени ложного пафоса, без всякой фальши.
«Серафимовичу не нужно быть тенденциозным, — пишет Фурманов, — ему достаточно быть самим собой. Надо только правдиво рассказать о том, за что он взялся».
Художественные приемы Серафимовича близки автору «Чапаева». Он подчеркивает, что даже темные стороны жизни коллектива Серафимович показывает так, что оттеняется основное, героическое.
Разбирая роман «Железный поток», Фурманов высказывает свои основные эстетические положения.
«Художественная правда, — говорит Фурманов, — заключается в том, чтобы без утайки рассказывать все необходимое, но рассказывать правильно, то есть под определенным углом зрения».
Искусство, развивает Фурманов свою мысль, должно быть тенденциозным, но в высоком смысле этого слова, без авторского нажима, без того, чтобы все время за каждым героем чувствовался указующий перст автора. Необходимо знать и чувствовать время, обстановку, среду. Необходима соразмерность частей художественного произведения, необходим правильный показ коллектива, массы и ее вожаков.
С не меньшей страстностью пишет Фурманов о книге Л. Сейфуллиной «Виринея». Фурманов резко выступал против тех догматиков и сектантов из ВАПП, которые, выдвигая часто бездарных писателей из конъюнктурных соображений, в то же время огульно охаивали всех так называемых «попутчиков», крупных советских писателей. Фурманов во весь голос говорил о внимании к основному ядру советских писателей. Отношение его к Сейфуллиной, Всеволоду Иванову, Леонову — отношение человека, который понимал литературу и по-настоящему любил ее.
Образ Виринеи Фурманов считал одним из интереснейших образов советской женщины.
«У Виринеи, — писал он, — в каждом слове, в каждом поступке чувствуете вы подлинную силу, богатые, но дремлющие, неразвернутые способности. Это не просто забитая крестьянская женщина, удрученная и замученная невзгодами тяжелой и беспросветной жизни, — о нет, Виринею в дугу не согнешь. Как кряж крепкая — она отгрызается, отбивается, не поддается и, видно, не поддастся никому, скорее погибнет, а не поддастся».
Фурманов отмечает естественность и органичность всех речей и поступков Виринеи, когда плечо к плечу с Павлом Сусловым идет и она по пути борьбы. Он подчеркивает народность образа Виринеи. Сила Виринеи кажется ему сродни силе Чапаева. Это цельный, глубокий образ. С особым сочувствием говорит он о динамике развития образа Виринеи.
«Из Вирки растет у нас на глазах и готовится настоящий борец — женщина беззаветная, мужественно-смелая, а в дальнейшем, верно, и вполне сознательная, передовая женщина нашей великой эпохи».
Мы смотрели вместе с Фурмановым и его женой постановку «Виринеи» в театре Вахтангова.
Пьеса произвела на Фурманова огромное впечатление. И в антрактах и после спектакля он горячо развивал перед нами мысли о реалистической силе образа Виринеи. Он говорил о лепке самого образа Виринеи, о том, как естественны и органически законны ее речи и поступки, о том, как показан образ Виринеи в росте, в движении, в постепенном развертывании ее волевых и духовных качеств.
И здесь он видел то ценное, что принимал в арсенал своей творческой учебы. Он мечтал написать пьесу, хотел инсценировать «Мятеж», глубоко интересовался проблемами драматургии. К сожалению, ему не суждено было увидеть «Мятеж» на сцене и исправить те большие недочеты, которые внес своей трактовкой отдельных типов «Мятежа»
