Разгульная жизнь Есенина огорчала Фурманова. Он высоко ценил его талант и всегда противопоставлял его кривлянию имажинистов, в частности Мариенгофа, пьесу которого «Заговор дураков» он как-то слышал в «Стойле Пегаса» (поэтическое кафе, обозванное Фурмановым «Стойлом буржуазных сынков». — А. И.) и которую разругал последними словами.

Он пытался решительно и со всем присущим ему тактом критиковать Есенина, помочь ему… Но Есенин, высоко ценивший дружеское отношение к нему Фурманова, всегда отшучивался, и настоящего, большого разговора на эту тему у них не получалось.

Смерть Есенина Фурманов воспринял очень тяжело. Мы встретились в тот день, когда появилось сообщение о самоубийстве. Фурманов сгорбившись сидел за письменным столом и перелистывал томик Есенина. Кажется, это был сигнальный экземпляр.

Увидев меня, он снял очки и, точно вспоминая ту ночь над прудом, а может быть, какой-нибудь другой свой разговор с Есениным, сказал не то мне, не то самому себе:

Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет…

Помолчал…

— А не зажило ведь… Вот беда… Не уберегли Сережу. Не зажило…

И мне показалось в тот день, что он не просто жалеет о смерти большого поэта, стихи которого так любил. Он считал и себя в какой-то мере ответственным за эту смерть…

А в дневник свой он записал:

«Большое и дорогое мы все потеряли. Такой это был органический, ароматный талант этот Есенин, вся эта гамма его простых и мудрых стихов — нет ей равного в том, что у нас перед глазами».

В каждом новом произведении советских писателей Фурманов находил то, что помогало его творчеству, что развивало реалистические традиции советской литературы. Он радовался каждому успеху нашей литературы, взволнованно говорил об этом успехе и писал о нем.

Интересовал его своеобразный талант Ларисы Рейснер, женщины-комиссара. Весь облик этой отважной и обаятельной женщины очень привлекал Фурманова.

Лариса Рейснер бывала у нас на собраниях МАПП. Фурманов часто беседовал с ней. И трудно было оторвать взгляд от этих двух, таких красивых и чем-то очень похожих друг на друга людей.

С особым интересом прочитал он первые рассказы Лидии Сейфуллиной, которые сразу обратили на себя внимание и писателей и читателей. Как всегда, сделал для себя выводы о ее творчестве:

«Дает прогрессивную деревню.

Бодрость, радость, вера.

Среда, ей наиболее знакомая, — крестьянство.

Эпоха — 17-й год излюбленный, вообще начало революции.

Стихийная ненависть к кулаку, к эксплуататору.

Остатки народничества.

Сгущение отрицательного («Инструктор «красного молодежа»).

Понимание детской психологии.

Глумленья нет, есть товарищеская ирония.

Строительство соввласти писать пока не умеет.

Реалистическая манера — по Толстому.

Сочность языка.

Наблюдательность.

Вопросы религии в ее творчестве».

С особым вниманием относился он к Бабелю. Книги его перечитывал не раз. Творческая направленность Фурманова была иной, чем у Бабеля, и со многим у Бабеля он не соглашался, но он всегда хотел овладеть секретами бабелевского мастерства. При встрече с земляком Бабеля Семеном Кирсановым он долго расспрашивал его о Бабеле, требовал каких-то очень конкретных деталей жизни и творчества полюбившегося ему писателя. Потом он познакомился с самим Бабелем и подружился с ним.

С первой встречи они стали испытывать симпатию друг к другу. Бабель стал часто бывать у Фурманова. Разговоры и споры продолжались иногда всю ночь.

Бабель высоко оценивал «Чапаева», но нелицеприятно излагал Фурманову и свои критические замечания.

— Это золотые россыпи, — говорил он, — «Чапаев» у меня — настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было… И нет… Я сознаюсь откровенно — выхватываю, черпаю из вашего «Чапаева» самым безжалостным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное… Разница между моей «Конармией» и вашим «Чапаевым» та, что «Чапаев» — первая корректура, а «Конармия» — вторая или третья. У вас не хватило терпения поработать, и это заметно на книге — многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо… Вам надо медленней работать! И потом… еще одно запомните: не объясняйте! Пожалуйста, не надо никаких объяснений — покажите, а там читатель сам разберется. Но книга ваша исключительная. Я по ней учусь непрестанно.

Бабель не раз рассказывал Фурманову о своих творческих планах, о своем замысле написать большую книгу «Чека».

Интересные разговоры велись между ними о поисках новой формы.

Бабель говорил о своих творческих муках: старая форма не удовлетворяет, а новая не удается.

— Пишу-пишу, рву-рву… Беда, просто измучился. Так это я работаю. Много читаю… в Госкино, на фабрике много занят (Он написал сценарий. — А. И.), словом, не кисель… общественный работник, ха-ха!.. Но — мучительно дается мне этот перелом. Думаю — бросить все, на Тибет куда-нибудь уехать или красноармейцем в полк, писарем ли в контору… Оторваться надо бы…

Фурманов очень умел располагать к откровенности, умел успокаивать. Ему верили, ощущали какую-то теплую силу и весомость его слов, чувствовали, что он ничего не говорит попусту, на ветер.

Он умел найти нужные, успокаивающие, без сладенького утешения, бодрящие слова и для Бабеля. Он это сознавал сам. Он записал как-то в свой дневник:

«Я чувствую, как благотворно, успокаивающе, бодряще действуют на него мои спокойные слова. Он любит приходить, говорить со мной. Мне любо с ним говорить — парень занятный».

И это писал Фурманов в горячие августовские дни 1925 года, дни напряженной борьбы, дни, когда сам он волновался, нервничал, ожесточенно отбивался от противников.

Кстати говоря, Бабель тоже принимал участие в борьбе за Фурманова. Он резко спорил с Воронским, со всеми теми, кто считал творчество Фурманова «нехудожественным», только «мемуарным».

Это глубокое понимание Бабелем, большим мастером прозы, истинной высокой художественности фурмановского «Чапаева» весьма показательно.

Однажды мне пришлось присутствовать при их разговоре. Незадолго до этого я написал в журнале «Книгоноша» небольшую рецензию на рассказы Бабеля, и, спутав имя Бабеля, расшифровывая инициал И., назвал его Иваном. Дмитрий Андреевич познакомил нас. Мы долго посмеивались над моим промахом. Фурманов смеялся, как всегда, раскатисто, заразительно, Бабель — короткими залпами, а я… смущенно улыбался. В тот день Бабель говорил Фурманову о планах своего романа «Чека».

Я не помню точных его определений. Но Митяй, как всегда, записал их в своем дневнике.

— Не знаю, — говорил Бабель, — справлюсь ли, — очень уж я однобоко думаю