После шести лет работы Бобковский становится материально независим, у него появляется магазин игрушечных самолетов, он все время создает новые модели, открывает первый в городе магазин под названием «Guatemala Hobby Shop», организует ребят-энтузиастов в команду моделистов, обучает их авиамоделированию. Те юноши, которых он вовлек в свою деятельность, выросли, женились, любят его. Для них Анджей — Querido Bob, grand hombre[902]. Эта команда, наподобие «монашеского братства», как пишет Анджей, принимает участие в мировых соревнованиях по авиамоделированию в Англии и США. Анджей без устали работает до последнего вздоха, любит свою мастерскую, продолжает расширять магазин и (о ужас!) благословляет «безжалостные капиталистические принципы на рынке свободной конкуренции, без которых я бы застыл на месте». По его словам, этим он все больше освобождает себя от всякой зависимости, «рабства». Он не стыдится, не скрывает, а громко радуется материальным успехам, машине, на которой путешествует по Гватемале. Восхищение красотой страны, похоже, продолжает расти, и ему кажется, что он не смог бы жить в другом месте. Он строит планы. Однако здоровье начинает подводить; он переносит несколько операций. В письмах, полных юмора и «спортивного задора», он пишет о тени смерти, от которой ему уже не избавиться, и каждые несколько месяцев после новой операции он считает подаренными: «а потом посмотрим».

Страсть к конкретному, целенаправленному, как он пишет, «эгоистичному» труду, повседневная борьба за финансовую независимость, обретение почвы под ногами не только не ослабляют его как писателя, но закаляют и питают его. Еще в Париже он пишет: «Настоящий писатель — не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто больше всего замечает».

Анджей замечает все больше. Писатель, покинувший Европу, потому что ненавидел «прогнившие идеологии», потому что просто хотел жить, в любой работе, за которую он берется без принуждения извне, в этом чувстве, видении, реакции на окружающий его мир пытается по-новому подойти к решению проблемам, что беспокоили его в Париже. Каждый рассказ, каждое письмо — все связано с фундаментальными вопросами жизни. Его идеология, если использовать ненавидимое Анджеем слово, вырастает из его собственного опыта, а сила опыта с каждым годом, с каждым месяцем становится все ощутимее, весомее и, несмотря на успехи, «спортивный задор», все мучительнее, как будто она на пределе. Мысли о работе, о страхе и мужестве, о смерти, о воле и любви к жизни, о ее смысле, о Боге, молитве составляют подтекст его рассказов. Мысли, редко выражаемые напрямик, как бы «проскакивают» в виде парадокса, шутки, резкой «приземленной» метафоры, иногда тонко вплетаются в ткань повествования.

В последние годы «Культура» опубликовала несколько его новелл: «Некия», «Коко де Оро», «Седьмая», «Встреча», «Точка равновесия», пьесу «Черный песок», такие эссе, как «Трясти штанами», «Записки моделиста», «Великий аквизитор», «Космополяк» и многое другое.

В своей лекции Виттлин[903] назвал Анджея Бобковского разочарованным любовником Франции, поскольку неизвестно, чего больше в его французском дневнике в годы оккупации и коллаборационизма — восхищения и чувства общности или критики и жестокой пародии. По его мнению, культура, которая отказывается защищаться, которая сдается без боя, перестает быть творческой силой и становится силой распада и разложения. Я бы дополнил слова Виттлина: Бобковский был разочарованным любовником Европы, она казалась ему бессильной, отравленной страхом перед Россией. Напомним, что он покинул Европу в период, пожалуй, предельной паники и максимальных иллюзий в отношении Советов.

Антикоммунистические настроения Бобковского со временем не менялись и отличались эмоциональным напряжением; в Париже он постоянно сравнивает коммунизм с ненавистным гитлеризмом, развенчивает иллюзии и оптимизм по поводу благоприятной эволюции коммунизма после войны. Для Бобковского любой социализм подозрителен, это западня для свободного человека и, по его мнению, движение, которое в случае победы может воспитать только послушных чиновников, людей, не способных рисковать, готовых только говорить о свободе. С каким удовлетворением он цитирует письмо Джозефа Конрада 1885 года, одно из первых на английском языке: «Socialism must inevitably end in Caesarism»[904]. Поэтому и на «оттепель», и на последующий ревизионизм[905] в Польше он смотрит с огромным скепсисом и иронией.

Анджей поглощает книги и корреспонденцию из Польши, а приходит ее много; ему все кажется фальшивым, все пропитано трусливым оппортунизмом, смешанным с неискренней сентиментальностью и польскими котурнами[906]. Кого только не ругает Бобковский: и Жулкевского, и Путрамента, и Брандыса, и Рудницкого, впрочем, Хласко[907] тоже досталось. В своих статьях и письмах он задает настоящую трепку этой «элитке»: «Конечно, по их представлениям, хохотать в лицо комедии и элите, этим интеллектуальным баловням, — значит издеваться над Народом, да и над Польшей в целом. Имеем ли мы право говорить или высмеивать „героический оппортунизм“ (каких только выражений еще не придумали, чтобы описать негероическое бл…во), имеем ли мы право замечать это без цветных огоньков сантиментов, тоски, без просеивания через наши глупые комплексы вины, потому что, не будучи с ними, не пройдя того, что они, мы не имеем права судить?.. Все ходят на цырлах вокруг да около, понимающе и снисходительно улыбаются, читая о достижениях Казиков, Антониев, Ярославов, Юлианов[908] и всех святых в марксистских альманахах. „Нельзя судить“. А им можно? Можно, ведь только у них есть монополия на все польское».

В письмах он еще красноречивее обвиняет писателей в Польше: «Я уже прочитал на одном дыхании… Брандыса и Рудницкого — „умора!“ Господи! Это же новые евангелисты, все в духе евангелия, с акцентом сатанизма, дьявола (капитализм) и временами так же трогательно, как у местных испанских конкистадоров, которые при виде выкрашенных в белый цвет индейских хижин клялись, что у них дома из серебра…»

Затем Бобковский притормаживает: «Мне нужно еще поразмышлять, нужно быть справедливым… но такие книги тем не менее представляют собой увлекательное клиническое исследование… как легко они оправдывают все „периодом искажений“»[909].

В одном из последних писем Ежи Гедройцу он говорит о ревизионизме. Для Бобковского ревизионизм — не что иное, как «желание получить неопределенные свободы, не лишаясь при этом всех благ, четко определенных, рабства. Люди не хотят быть свободными, они не хотят подвергаться риску свободы».

Бобковский, безусловно, несправедлив, когда судит всех огулом, торопится, рассекает узлы, не пытаясь их развязать, так почему же я чувствую необходимость цитировать эти его нападки и атаки, когда пишу о нем? Потому что в них он, по моему мнению, великолепен, точен, он, как никто другой, умеет протыкать надутые пузыри, заставляя каждого из нас задуматься о себе.

Кто напишет о писателе Бобковском, кто проанализирует, переосмыслит его оценки? Достаточно