между Араоном и остальными провели черту, отгородили каменной стеной. Остальным не было никакого дела - они говорили о чем-то: шевелились губы, двигались руки. Никто не поворачивал голову в сторону юноши, на коленях молившего богов о чуде, о воскрешении того единственного человека, без которого не имела смысла ни их суета, ни жизнь - и ради которого принц-подкидыш был готов отдать себя без остатка. Потому что лучше, легче, приятнее было умереть, зная, что тот - жив, чем жить, зная, что тот - мертв.

Услышьте меня, Боги, ибо надежда оставила меня,

Из пустоты скорби взываю я к вам,

И нет мне опоры!

Дом горящий вокруг меня, и пламя обступает,

Тропа привела меня к пропасти, и падаю я...

Боги молчали. Не хотели откликаться на молитву, и это было страшнее всего, потому что Араон не знал, какими еще словами дозваться, достучаться, добиться хотя бы мимолетного внимания. Боги отвернулись от него, преступника, осквернившего храм - и отвернулись навсегда? Но была же исповедь, долгое искреннее моление в прохладной полутьме монастырской часовни, и тогда казалось - широкая жесткая ладонь потрепала по волосам, легонько отвесила подзатыльник блудному сыну.

Что же теперь - тишина, молчание, и нет никого ни за спиной, ни выше?..

"Возьмите меня! - Араон уже не надеялся на псалом, на древние слова, наверняка, утратившие силу от бесконечных повторений. - Возьмите меня, но верните его!"

И ответ - пришел.

Он напоминал не легкое касание ладони, не мимолетный взгляд - ледяной клинок, вошедший в грудь, ланцет для кровопускания, вспоровший вену. Пристальный взор карих с золотистыми прожилками глаз был строгим и внимательным. Араон почувствовал, что он измерен и взвешен, и с затаенным страхом ждал, будет ли признан годным.

Потом - едва уловимый кивок, согласие, и приглашающий жест руки: плати же. Откройся, отдай себя, всего без остатка, как обещал. Или - отступись, пока еще не поздно. Ибо только ценой твоей жизни, только силой твоей сути исполнится твое желание.

- Ты готов? - спросил звучный мужской голос.

- Да, да, да! - закричал юноша, боясь, что ему не поверят. - Да!

Ему протянули руку - ладонью кверху, и принц положил свою поверх, и закусил губу, чтобы не вскрикнуть. Прикосновение обожгло диким, нестерпимым холодом, и две ладони спаялись неразрывно, и чтобы обогреть ту, чужую, нужно было тратить все свое тепло, отдавать его без остатка, до капли...

Когда все, что он считал своим, иссякло, пришел страх - ибо Араон чувствовал, что мало, а заледеневший золотой взгляд требовал, укоряя в трусости, во лжи, но где ему было взять еще?!

Пришлось - грудью броситься на золотое острие, налечь, чтобы оно вошло поглубже, до сердца, до хребта; золотое жало впилось в самую суть, и оказалось жадным, требовательным, оно искало в жертве то, чего там, наверное, отродясь и не было, силу, большую, чем хранил в себе нелепый неуклюжий мальчишка, так мало сделавший хорошего и так много - дурного, негодный даже и для того, чтобы пожертвовать собой.

Отдал бы всего себя - да себя оказалось так мало, ничтожно мало...

Жало искало, прорастая в тело сотней жадных корней, искало настойчиво, а юноша раскрывался навстречу, невзирая на боль, на ледяной холод и бессилие.

Искало - и нашло.

То, чего Араон и сам о себе не знал, то, чего в себе не ощущал, не представлял, что этим владеет: золотой шарик, затаившийся глубоко внутри, под сорока покровами, под сотней оболочек - и к нему-то устремилось острие, нанизало на себя и потащило наружу, прочь.

Теперь бы Араон мог ответить барону Литто на вопрос о том, почему чудотворцы умирают. Им попросту нечем жить, чудеса творятся их силой, которую выпивают до последней капли боги. Выдирают самую суть, сердцевину - и из нее лепят угодное молящимся чудо.

Мог бы ответить - да только барон Литто его не видел, не слышал и не замечал; а сам Араон уже не мог говорить.

Он попросту расставался с тем единственным сокровищем, которым владел по праву. Расставался добровольно, ничуть не жалея, и только досадуя на жадную свою душу, на непокорное тело, которые - боялись, пытались вернуть свое обратно; воля, которой юноше всегда не доставало, вдруг обнаружилась, и твердо сказала плоти: "Нет!".

Молчи, плоть, молчи, страх, молчи, слепая звериная жажда не жить - просто существовать, быть, ходить по земле!

Молчи...

Обрывались последние связи, рвались тонкие золотые жилки, пронизывавшие тело, отпускали тяжелый светящийся шар.

Недолго уже оставалось, и до шага в темную пустоту были лишь мгновения.

Тьма, подступавшая с боков, называлась смертью. Она не была дорогой в иные миры, она была ничем. Только безнадежно-черной тьмой окончательной гибели, растворения в жадном небытии. Ни светящейся лестницы, ни сияющей дорожки, ничего.

Стоя на пороге небытия, он знал: отдано слишком мало. Его оказалось мало для того, о чем Араон просил.

Кареглазый бог с досадой смотрел на юнца, оказавшегося пустышкой, и Араон слышал: что же ты, теперь за твое желание - доплачивать нам? Ты попросил, и тебе ответили, и так будет - только что ж ты не смог заплатить цену?

- У меня нет больше, - ответил Араон. - Больше - нет, но, пожалуйста, я же все, что мог - отдал...

- Будет по слову твоему. Иди с миром! - ответил Воин, и потащил клинок из груди...

Юноша не мог даже повернуть голову, чтобы увидеть, выполнилось ли его желание: тела он не чувствовал, не хватало силы приказать мышцам двигаться. Все без остатка сожрала молитва. Хотелось верить, что услышанное - правда, а не жалкая выдумка, что там, по левую руку, действительно сейчас встанет, улыбнется, скажет что-нибудь человек, за которого молил принц. Только вот этого уж было Араону не дано, и пришлось уходить, так и не увидев своими глазами...

На плечо легла рука - чья, Араон не знал, он только сейчас понял, что веки опущены, и нет уже сил их поднять. Прикосновение обожгло через кафтан и камизолу, казалось, узкая ладонь прожгла ткань, кожу и достала до ключиц. Через нее лилось внутрь злое расплавленное серебро, и заполняло сосуды,