мучили. Впрочем, тот медик-музыкант (я давно о нем писала)749 понял, что можно так все сжечь и нельзя длить эту пытку… Я ушла в медицину — никому бы и в голову не пришло, что до лаборатории было что-то совсем иное, чем я единственно жила. Была хорошая, м. б. даже отличная лаборантка. В Голландии ни разу не соскользнула на старое. И вот почему-то в несчастный 1944 год взялась. Запоем… Это не было радостной отдачей души искусству. Не знаю, что это было. Потом после Парижа снова, с еще большим запоем, до изнеможения… Все это «судороги». Я хочу это вырвать с корнем. Было письмо от Наты Первушиной750 с восторгами моей мазней. Я резко (и даже грубо) прекратила ее излияния и запретила ей возвращаться к сему. Она умолкла вообще. М. б. обижена?! Пусть. Я измучена. Запас материалов для живописи, которые я в своем «опьянении» покупала всюду, где могла, — без жалости уничтожу в пепел. Пишу все это, чтобы ты понял меня, как мне тяжело душевно. Дайте мне забыть мои провалы, мой позор, все то, что меня делает смешной. Я буду ремесленником, если это было бы необходимо, но не хочу дерзать прикосновенностью к искусству. Да и жизнь прошла. Ах, не хотела тебе писать о грусти ном… хотелось бы приголубить тебя, приласкать, утешить, ободрить… Забудь обиды жизни. Есть много света, прекрасного. Я стараюсь уйти в него. Олюша твоя очень много сама мучается, но не хочет на этом останавливаться. Ты — такой большой, достигший такого могучего. Всеми признанный, стоящий на своем пути. Всегда любимый. Ты всю жизнь был счастливый… Хорошо, — я плохая, ты встречу со мной крестом своим назвал, — но твоя усопшая всю жизнь была твоим счастьем. Много ли людей так жили? Как разбита, изодрана в клочья моя жизнь. И все же: «Тебя благодарим… Господи!»751 Мой родной, светлый Ваня, гуленька, радость моя… Обнимаю. Оля

[На полях: ] Вся жизнь из клочьев, обрывков… и сама никому не нужна!

Выпал снег, — Толен боится ехать на автомобиле в Гаагу. Значит, пока и машинки нет.

Этот лист случайный, последний из той коробки… от 1940–41 гг…

171

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

8. II.47 11 ч. вечера

Я неспокоен, Олюша, — меня приводит в отчаяние твое отчаяние! — что за вздор!.. «Не могу», «противна живопись», «бездарна», «не нужна»… Это — не ты, какой чувствую тебя и _в_и_ж_у, — это преходящее, (ты очень восприимчива к среде, к условиям, они властвуют над тобой). Этот волчий холод — да еще в жилом доме, для больной (ты не оправилась! ты измочалена!) — конечно, отрава и угроза: какая при таких условиях работа, да еще ки-стью… не только пальцы, — мозг стынет, сердце западает, и все кажется беспросветным.

Надо изменить это, если хоть малейшая есть возможность. На отдалении, я бессилен. Я могу лишь вопиять, молить… Но на минутку вдумайся: если бы раз-Рафаэль, раз-Леонардо, раз-Пушкин начал и свой чудесный путь воплями и отчаянием… — их, будь они в миллион раз одаренней, не было бы, так бы и свалились в яму безвестно. Все требует усилия воли, упорства… и — веры, инстинктивной _в_е_р_ы_ _в_ _с_е_б_я_ — от всякого делателя, от сапожника до — Моцарта. Изучение пушкинской «лаборатории» («кухни», говорят), показывает, что, при великих гениальных взлетах своих, Пушкин _р_а_б_о_т_а_л, _у_п_о-р_н_о, упрямо, въедался в творимое (предносившееся ему неясно) зубами, умом, волей, глазом, — духом… — всем в нем. Ход его нам известен. По первоначальным его стихам кто мог бы угадать будущего Гения? А он сам — _ч_у_я_л_ себя! И восходил, и восшел! Что мне убеждать тебя!.. — я уже сотни страниц исписал «доводами»… — ну, брошу. С болью, с отчаянием. Что меня влечет к тебе, _с_в_я_з_а_л_о? Прекрасное в тебе? Да?.. Да, но… какое прекрасное?.. Дары в тебе таящиеся, которые я вижу. Как давно прочувствовал я _з_е_р_н_о_ в тебе, — «с птички», в открытке: «я да птичка». Кон-чено, _е_с_т_ь! — для меня стало бесспорным. «Видать сову по полету, красну девицу — по косе, добра-молодца — по с-пле». Я тебя — твой полет — увидал по «птичке». Я потом раскрыл все твои богатства, и ты _в_л_ю_б_и_л_а_ меня в себя. Я полюбил _т_в_о_е_ сердце, твою исключительную одаренность. И я — поверил в тебя. Эта вера во мне непоколеблена. Я жду. Вот как И. А., прочитав «Солнце мертвых», писал мне752 (я тебе послал копию его письма)753 — «Я жду», — и дождался, его предвидение оправдано, так и я жду, и еще менее, чем И. А. могу обмануться: ибо ты и твое — мой воздух, мое искусство. Сегодня я отправил ему большое письмо754 о сем (не о тебе!). Я _ж_д_у. Что за подлое перо и гнусная бумага! Это, какой-то рок: не могу добыть пера по руке (твое давно снова испортилось и спит), жду — авось из Америки пришлют в гонорар за работу для сборника в Сан-Франциско755.

Оля! Это письмо — будет мое последнее письмо об искусстве. Больше о сем писать не стану: зажмусь, стиснусь, _в_с_е_ забуду, весь уйду, до издыхания, в работу, но уговаривать… доказывать… — это же, наконец — печально, смешно, это уже… черт знает что такое! Какой-то больной ребенок, около которого выплясывают и папа с мамой, и няньки, и доктора… и кошки!.. А он — орет, неведомо с чего! — не ест кашку!.. Ну, я тебе ни доктор, ни мамка, ни нянька, ни кошка…[234] Будя с меня. Ты — трусиха, гордячка, («ах, меня осмеют!.. не вынесу!..»). С больными такими и доктора не связываются. Просто, тебя в стоячее болото тянет. Ты обсиделась в _и_ж_к_е и «обыкла г-ну!» — по словам Пушкина — жене756, писал тебе. Ну, и обыкай. А мы, еще не свалившиеся, будем продолжать свою работу. Тебе подает руку писатель неподдельный, не трюкач, не гоняющийся за «бенгальщиной» и юбками… за «сла-вой»: а русский писатель, сознающий высокую свою ответственность перед Богом, Родиной, народом, отшедшими его учителями и вождями. А ты — и его не слушаешь, ты — и ему не веришь. И его не щадишь, никак не ценишь, слово его ни в грош не ставишь! При всем моем упорстве, я больше не могу продолжать эту «детскую сказочку про белого бычка»! Не к лицу. Мне плевать, кто и что тебе говорит о тебе: я верю, только своему _н_ю_х_у. Я знаю цену «похвалам». Хвалят, исходя из разных побуждений. Различай. Тебе представился случай не-частый: встретиться с Бенуа, в дружеской обстановке, после моей