Порой к числу корниловцев относят Савинкова. Вряд ли это правильно. Станкевич справедливо замечал, что по складу своего характера «Савинков не мог быть чьим-либо помощником»[1974]. Де-факто военный министр, Савинков играл в свою собственную игру. Это хорошо видел Степун: «Одинокий эгоцентрик, политик громадной, но не гибкой воли, привыкший в качестве главы террористической организации брать всю ответственность на себя, прирожденный заговорщик и диктатор, склонный к преувеличению своей власти над людьми, Савинков не столько стремился к внутреннему сближению Корнилова, которого он любил, с Керенским, которого он презирал, сколько к их использованию в задуманной им политической игре, дабы не сказать — интриге»[1975]. Зинаида Гиппиус, постоянно общавшаяся с Савинковым, записала в дневник 9 августа: «Идея Савинкова такова:… Керенский остается во главе (это непременно), его ближайшие помощники-сотрудники — Корнилов и Борис»[1976]. Савинков оказывал Корнилову политическую поддержку. Но они никогда не были единомышленникам и не доверяли друг другу. По словам Деникина, «Корнилов никогда в точности не знал, кому Савинков собирается «воткнуть нож в спину» — ему или Керенскому»[1977].

Ненамного более уместно относить к числу сподвижников Корнилова Филоненко, который после назначения Корнилова Главкомом стал комиссаром при Ставке. Эсер, масон Филоненко к моменту Февральской революции был помощником командира броневого дивизиона. Писатель Виктор Шкловский писал о нем: «Это был маленький человек в кителе, с волосами, коротко остриженными, с головой довольно большой и круглой, что делало его слегка похожим на котенка… Сын крупного инженера, он неоднократно занимал места на крупных судостроительных заводах и неизменно уходил, испортив положение. Это был человек хороших умственных способностей, но не обладающий ароматом талантливости»[1978].

Многие из знавших его характеризовали Филоненко как демагога, карьериста и приспособленца. Завойко считал, что «он как бы торопится жить. Скользит сверху, не смотрит по сторонам, не вникает в окружающую повседневность и потому многих оскорбляет, задевает самолюбие»[1979]. Себя Филоненко видел министром иностранных дел в кабинете премьера Корнилова. В окружении Корнилова Филоненко рассматривали как соглядатая, приставленного Савинковым.

Для этого были основания. Филоненко дня через два после своего прибытия в Могилев пришел к Лукомскому и сказал, что у него есть данные о подготовке в Ставке заговора контрреволюционеров. «Я ему ответил, что все это ерунда. Если какие-нибудь офицеры и скажут что-то неприятное по отношению Временного правительства, то за это преследовать нельзя; ничего же серьезного, я уверен, нет… Несколько позже он дал мне список нескольких офицеров, якобы явных контрреволюционеров. Генерал Корнилов приказал произвести расследование, не давшее никаких данных для обвинения. Просто была болтовня, о которой писаря и вестовые донесли в Могилевский Совет»[1980].

Наиболее надежную опору Корнилова могли составить опытные высшие военачальники — начальник штаба генерал-лейтенант Лукомский, до войны руководивший мобилизационным управлением Генштаба. Сорокалетний генерал-майор Иван Павлович Романовский, знакомый с Корнилов со времен его службы в Туркестане, был штабным работником высочайшей квалификации. Второй генерал-квартирмейстер Юрий Николаевич Плющевский-Плющик тоже имел опыт работы в мобуправлении Генштаба, он был главным идеологом предлагавшихся Корниловым реформ.

К корниловцам или к потенциальным корниловцам можно отнести и представителей различных офицерских организаций, влияние и возможности которых многими сильно преувеличивались. Деникин писал, что «возникшая по инициативе генерала Крымова на Юго-Западном фронте офицерская организация, охватившая главным образом части 3-го конного корпуса и Киевский гарнизон (полки гвардейской кавалерии, училища, технические школы и т. д.), имела первоначальной целью создание из Киева центра будущей военной борьбы. Генерал Крымов считал фронт конченым и полное разложение армии — вопросом даже не месяцев, а недель».

Более аморфными были различные офицерские организации в столице. «Без серьезных средств и без руководителей, сколько-нибудь выдающихся по решительности и таланту, они представляли из себя, скорее, кружки фрондирующих молодых людей, играющих в заговор. Эти кружки, в которые вовлекались и военные училища, были непримиримо настроены к Совету, враждебно к правительству и могли быть действительно опасны для них в случае благоприятно сложившейся обстановки или при лучшей организации и руководстве». Среди них Деникин выделял «Республиканский центр», который, благодаря отсутствию «партийной нетерпимости», объединил ряд мелких организаций. В составе его военной секции числилось до 4 тысяч человек. «Сколько их было в действительности, вероятно, никто не знал… Тем не менее, значение их сильно переоценивалось как самими участниками, так и теми, кто предполагал воспользоваться их силами»[1981].

У генерала Корнилова появились более чем влиятельные союзники и за пределами России. На него сделает ставку Запад.

После июльских событий Терещенко пытался, как мог, успокоить союзников, направив им специальную ноту: «Преступная пропаганда безответственных элементов была использована вражескими агентами и спровоцировала мятеж в Петрограде. В то же время часть боевых соединений, соблазненная той же пропагандой, забыла о своем долге перед страной и дала возможность неприятелю прорвать наш фронт». Никаких ноток пессимизма, Россия, как никогда, готова к продолжению боевых действий на всех фронтах[1982].

Но отношение к России и ее правительству кардинально менялось. Это можно наглядно проиллюстрировать на примере конференции союзников, открывшейся в Лондоне 25 июля (7 августа) с участием лидеров Британии, Франции и Италии. Представителей России — одной из стран-основательниц Антанты — на нее даже не пригласили, и Константин Набоков узнал о конференции случайно. «За два дня до срока, назначенного для первого заседания, в Лондон прибыли французские министры во главе с тогдашним премьером Рибо. Встретив французского поверенного в делах… я узнал от него о приезде Рибо, причем мой коллега выразил крайнее удивление по поводу того, что я не получил приглашения принять участие в конференции, и прибавил, что он сообщит об этом Рибо». Но ничего не изменилось, и на следующий день в 11.30 Набоков по телефону запросил встречу с Бальфуром. В ответ услышал: