Все молчали.

Кто-то остановился почти в нескольких ярдах от профессора:

– Сейчас догоню…

Мужчина мочился совсем рядом. Профессор изо всех сил сдерживал себя, чтобы не разразиться случайным возгласом. Человек долго стоял за кустами, в полной тишине журчала, падая на траву и землю, моча.

– Ух, сука! – проговорил с наслаждением мужчина и заторопился за остальными.

Стихло. Асури осторожно вылез из своего укрытия и посмотрел вслед уходящим. На еще не черном фоне виднелись шесть силуэтов с огромными котомками за спиной. Трое мужчин, две женщины и, кажется, совсем еще мальчик. Голова его едва доходила до груди не самых высоких мужчин…

«Господи!» – пронеслось в голове профессора.

Хотелось крикнуть, догнать, пойти вместе с ними. Он даже сделал несколько шагов, но какой-то животный страх остановил его – страх ранее незнакомый, а теперь прочно обосновавшийся в некогда уверенном лауреате Нобелевской премии.

– Лауреат, черт бы тебя побрал! – прошептал Афа в набегающую темноту.

С трудом различая уже почти невидимую тропинку, профессор прошел к месту посуше, опустился на колени и тщательно прощупал почву. Вспомнив про Hennessy, Асури попытался разобраться в количестве остатка коньяка. На вес – еще почти половина бутылки. Это обрадовало профессора, он сделал маленький глоток и улегся на траву, подложив под голову рюкзак. Саквояж прижал к спине, чтобы ночная сырость не касалась тела, майку положил на живот (так высохнет быстрее) и закрыл глаза.

Горячий день не хотел уходить из профессора, но Афа, раскинув руки ладонями вверх, мерно и медленно задышал. Тело расслаблялось, растворялось, появлялась та самая синева с серебром, с которой можно слиться воедино и навсегда остаться частью великого космоса – невидимой, но осознающей самое себя крошечной песчинкой. Если не навсегда, то по крайней мере до восхода солнца.

XIX

Твердая земля и мелкие ветки кололи в спину, не давали погрузиться в тот глубокий сон, когда человек расстается на время с осознанной жизнью. Афа ворочался в поисках лучшего положения, проваливался в небытие, просыпался, смотрел в звездное небо, опять забывался. Мозг вздрагивал и, опомнившись, вновь и вновь восстанавливал упущенное: при пробуждении ему было очень необходимо полностью и достоверно передать профессору что-то важное и значимое для жизни.

Уже не наяву, а во сне Афа ясно себе представлял, что он вовсе не отличим от энергии и потоков прохлады, огня и ледяной влаги. Он не чувствовал ни тела, ни своих желаний – профессор наслаждался игрой потоков вокруг, в себе самом, в каком-то чувстве радости, когда лучи пронзали сознание. Именно сознание, так как больше он ничего не чувствовал.

Это прекрасное и одновременно странное чувство абсолютного единения и понимания этого единения качало профессора на волнах радости, любопытства постичь свое собственное отличие от общего хора энергии и ветра. Ему очень хотелось посмотреть со стороны на все это пространство, такое спокойное и великое в своей неторопливости. Голос откуда-то из глубины самого Асури подталкивал профессора отстраниться от всеобщего движения, заглянуть за него, увидеть глубокий смысл всего этого дрейфования в мире океана, одновременно являясь этим океаном. Само в себе, само по себе – несколько формул крутились в сознании Афы. Нестерпимо хотелось взглянуть на все это хотя бы на мгновение.

Асури постепенно и осторожно перестал впускать в себя потоки энергии, пытаясь преградить им путь своим нежеланием. Лучи равнодушно и хладнокровно огибали профессора и текли дальше. Афа с удовольствием обнаружил, что в его в распоряжении небольшое пространство, которое огибается потоками. Очень небольшое, но свое собственное! И служит оно сознанию профессора и совершенно не обращает внимания на все остальное. Это бесконечно развлекало Асури, он несколько раз сам попытался препятствовать едва различимым огням касаться его оболочки, по собственной воле отгонял их от себя. Раздражало только одно – никакой реакции со стороны этого пространства не последовало. Равнодушное, даже безразличное, оно мгновенно соглашалось с желанием Афы, уходило прочь, без всякой досады на негостеприимную оболочку. Словно это была воля самого потока, а не желание Асури. Это раздражало профессора, и он все чаще и чаще вмешивался своей волей во вселенское движение. Постепенно профессор стал замечать границы своей оболочки, плотную поверхность, ограждающую себя самого от всего беззвучного и спокойного величия.

Плотная ткань все утолщалась, словно проступала кожа, кожаная одежда, преграждающая путь всему, что могло не понравиться профессору.

Вне себя от счастья Афа летал, подхватывая потоки, плавал в струях энергии, словно акробат, совершал кульбиты в невесомости. Становилось чуть прохладнее, чем обычно. Причину этого профессор сообразил быстро. Раньше, еще без оболочки, он был пронизан насквозь всеми потоками тонкого тепла, изобилием движения внутри него самого и одновременно снаружи. Сейчас же под кожей все затихло и воздух теперь оказался не таким уж ласковым. Афа полетел быстрее, старался меньше менять маршрут. Немного, совсем чуть-чуть, но озноб стал проходить. Впереди профессор стал замечать какие-то тени, ранее никогда не появлявшиеся. Приблизившись, он с удивлением заметил таких же, как и он, существ, одетых в кожу и жмущихся друг к другу от холода.

Асури испугался и быстро повернул обратно. Но существа мгновенно догнали его и облепили профессора своими телами. Еще не так продрогший Афа отдавал им тепло, которого вряд ли хватило бы надолго. Вся группа, повинуясь какому-то приказу, полетела к нему в поисках тепла. Вырваться профессор уже не мог. Сознание подсказывало, что этого не нужно делать, так как в одиночестве холод мог наступить еще быстрее, чем в окружении себе подобных. Тепло было навсегда изгнано из Афы, или, что правильнее и точнее, Афа был изгнан из тепла. Хотя оно было тут, рядом, можно дотронуться. Но кожаная одежда уже не давала лучам проникать внутрь профессора. Внутрь таких же, как и он, существ, летевших в поисках энергии, чтобы окончательно не окоченеть.

Все летели к какому-то яркому пятну, свету… задние напирали на летящих впереди, чтобы занять их место. Существа толкались, протискиваясь поближе в свету. Самые последние постепенно смирялись и, остывая, навсегда оставались ледышками в мировом пространстве. Первые же не замечали ничего: они стремились к свету, яркому лучу, который согревал их остывающие тела.

Афа зажмурился. Сквозь листву кустарника прямо в лицо бил одинокий луч нового дня. Быстро поднявшись, профессор вскрикнул от боли. Все тело ломило от отвратительной «постели», в которой он провел нынешнюю ночь. Осторожно покрутив ногами, руками и сделав десятка два приседаний и наклонов, Афа пришел в себя. Если бы не боль в костях и позвоночнике, можно было бы считать, что