Эти истории ярко показывают, в какой неразберихе проходило возвращение ветеранов к нормальной жизни. Местные партийные организации нередко были перегружены заявлениями коммунистов, прибывших из армии. В 1945 году поток фронтовиков нарастил численность парторганизаций на 19 %[217]. Даже два года спустя, в 1947 году, в городской партийной организации Горького в ожидании учетных карточек оставались около 1800 человек[218]. Ситуацию усугубляла (с точки зрения властей) или облегчала (с позиций предприимчивых людей, переформатировавших собственное прошлое ради лучшего будущего) утрата больших массивов архивных данных. В военный период документацию 199 местных партийных комитетов в западных областях не успели эвакуировать; следовательно, она была либо уничтожена, либо захвачена немцами. Среди утерянных документов оказались 41 800 учетных карточек. Кроме того, еще 19 000 учетных карточек были потеряны или уничтожены в армейских парторганизациях. Столкнувшись с такой ситуацией, усугубляемой огромным наплывом демобилизованных коммунистов непосредственно после войны, местные парткомы зачастую не могли определить, кто на самом деле лишился членского билета, а кто только представлялся пострадавшим. «В результате этого, – сетовал автор служебной записки, – аферистам и всякого рода проходимцам иногда удается по поддельным документам получить партийные билеты»[219].

Таким образом, у перехода к гражданской жизни имелся отчетливо советский привкус, обусловленный не только масштабными разрушениями, пережитыми страной, но и внутренними особенностями коммунистического строя. Сравнение делает эту специфику еще более очевидной. Военнослужащие США часто переживали свое вхождение в армейский быт как вторжение бюрократической машины в их личное пространство, порождающее ненужные хлопоты, не поддающуюся разумному осмыслению волокиту и непостижимые правила – все то, что бойцы именовали обобщающим термином «чушь собачья» [chickenshit][220]. Демобилизация, таким образом, становилась для них транзитом из мира бессмыслицы в мир здравомыслия. Советские ветераны, напротив, чаще всего ощущали обратное. Для них «чушь собачья» начиналась, как только они окунались в гражданскую жизнь. «Вместо отдыха после четырех лет военных скитаний, вместо того чтобы набраться сил для будущей жизни и работы, вместо того чтобы помочь жене наладить разрушенный быт, приходится нервничать, переживать, воевать с бездушными и узколобыми людьми», – писал один из них генеральному прокурору СССР[221]. Возврат к советской «нормальной» жизни, в которой неизбежно доминировал дурно функционирующий госаппарат, управляющий экономикой дефицита, отчасти объясняет «ностальгию по фронту» и «тоску по окопам», которые, по крайней мере в ретроспективе, казались ветеранам миром, избавленным от бюрократизма и «тыловой нечисти»[222].

Но избежать неприятного общения было невозможно: материальные и денежные вопросы, пенсии и документы, включая разрешение на проживание, регистрацию жилья, подтверждение орденов и медалей, установление категории инвалидности, – все перечисленное толкало ветерана в объятия бездушной бюрократической машины. Обеспечение крыши над головой требовало наибольших хлопот: жилищные привилегии некоторых ветеранских категорий вынуждали к взаимодействию с органами власти; большая часть жилого фонда контролировалась государственными учреждениями; дефицит жилья оборачивался конфликтами как с индивидами, так и с организациями, для разрешения которых государство было необходимо в качестве арбитра. На содействие государства рассчитывали и в тех случаях, когда речь заходила об одном из главных аспектов включения в гражданскую жизнь – о работе. «Прошу Верховный Совет рассмотреть мою жалобу и оказать мне помощь в устройстве на работу, так как местные власти не оказывают никакой помощи, – писал один из ветеранов, потерявший во время войны ногу и не способный заниматься тяжелым физическим трудом. – Я уже жаловался в район, никаких мер со стороны района нет. Жаловался в область, совершенно нет ответа, а также нет ответа и из республики»[223].

Иначе говоря, несмотря на свои тоталитарные амбиции, советскому государству было еще далеко до идеальной бюрократической машины, способной не только контролировать, но и опекать своих граждан. Пропагандистские посулы, раздаваемые вернувшимся фронтовикам, физически не могли быть выполнены, причем даже в том случае, если бы режим всерьез вознамерился воплотить их в практику: слишком отсталой была управленческая система, слишком скудны ресурсы и слишком велики проблемы, с которыми столкнулась страна, опустошенная войной и стоявшая на пороге нового глобального конфликта – на этот раз с американцами. Добиться от этого самовлюбленного и хромающего чудища содействия или помощи было архитрудной задачей. Лишь редкий талант общения с различными уровнями бюрократии и сопутствующая ему удача могли увенчаться для кого-то желанными результатами. Большинству же ветеранов приходилось обходиться без государственной поддержки, в одиночку преодолевая бесчисленные бюрократические рогатки, густо расставленные той институцией, которая в официальном дискурсе именовалась «нашей дорогой партией и нашим дорогим правительством». Неизбежные разочарования влекли за собой обиду и раздражение: «После войны нам обещали хорошую жизнь, а на деле повысили налоги, и жизнь становилась все хуже и хуже. И за что мы боролись, мы сами не знаем»[224]. В то же время хождение по кабинетам, подготовка прошений, жалоб и заявлений, да и сам процесс отстаивания собственных интересов – все это укрепляло фронтовиков в мысли, что они особенные граждане, заслужившие особого к себе отношения. В годы массовой демобилизации ветераны постоянно сталкивались друг с другом в учреждениях, стоя в очередях и толпясь в коридорах. Долгое ожидание предоставило им достаточно времени, чтобы убедить друг друга в праве на лучшую жизнь.

Глава 3. Возвращение «на гражданку»

В ходе демобилизации бывшие солдаты вряд ли сумели бы добраться до дома, если бы рассчитывали только на государственную помощь. Но и после возвращения в родные места их подключение к мирной жизни потерпело бы неминуемый провал, если бы ветераны доверились в этом деле исключительно «хромому монстру» – советскому государству. Так или иначе, в большинстве своем фронтовики все-таки вернулись, сначала просто домой, а потом и к гражданской жизни. В реальности у них не было иного выбора, кроме как заново интегрироваться в общество, так как на государственную поддержку рассчитывать не приходилось. Скромное социальное обеспечение, предусмотренное законодательством о ветеранах, и еще более скудная фактическая помощь препятствовали консолидации бывших военнослужащих в группу, обладающую особым статусом и отличающуюся от остальных военных и гражданских групп. Как правило, возвращение в «нормальную советскую жизнь» обеспечивалось их собственной предприимчивостью и содействием окружавших их людей – родственников, друзей или просто добрых знакомых. Обмен разнообразными услугами – формальный или неформальный, легальный или противозаконный – позволял добывать необходимые товары, находить жилье и подыскивать работу. Криминальная и полукриминальная теневая экономика многим помогала справиться с временными трудностями, а для некоторых вообще становилась единственным шансом на выживание. Легальные, полулегальные и нелегальные религиозные общины также оказывались подспорьем, предоставляя ветеранам ресурсы и связи, которые способствовали возвращению