хватает

И так и не отыщется одной.

И сколько их – с оградою понурой,

Вазоном и смоковницей в саду —

Тех двориков, похожих на гравюры,

В чей мир тянусь, но так и не войду!

И в зеркало одно уже не глянусь,

Одних дверей засов не подниму,

И сторожит четвероликий Янус

Дороги к перекрестку одному.

И тщетно к одному воспоминанью

Искать заговоренного пути;

Ни темной ночью, ни рассветной ранью

Один родник мне так и не найти.

И где персидское самозабвенье,

Та соловьино-розовая речь,

Чтобы хоть словом от исчезновенья

Смеркающийся отсвет уберечь?

Несет вода неудержимой Роны

Мой новый день вчерашнего взамен,

Что снова канет, завтрашним сметенный,

Как пламенем и солью – Карфаген.

И, пробужден стоустым эхом гула,

Я слышу, как проходит стороной

Все, что манило, все, что обмануло:

И мир, и тот, кто назывался мной.

Бальтасар Грасиан

Инверсии, меандры и эмблемы,

Труд, филигранный и никчемный разом, —

Вот что его иезуитский разум

Ценил в стихах – подобье стратагемы.

Не музыка жила в нем, а гербарий

Потрепанных софизмов и сравнений,

И перед хитроумьем преклоненье,

И превосходство над Творцом и тварью.

Не тронутый ни лирою Гомера,

Ни серебром и месяцем Марона,

Не видел он Эдипа вне закона

И Господа, распятого за веру.

И пышные восточные созвездья,

Встречающие утренние зори,

Прозвал, ехидничая и позоря,

«Несушками небесного поместья».

Он жил, ни божеской любви не зная,

Ни жгущей губы каждого мужчины,

Когда за звучною строфой Марино

К нему подкралась исподволь Косая.

Дальнейшая судьба его туманна:

Могильному гниенью оставляя

Земную персть, вошла под кущи Рая

Душа скончавшегося Грасиана.

Что он почувствовал, перед собою

Увидев Архетипы и Блистанья?

Не зарыдал ли над пустой судьбою,

Признав: «Напрасны были все метанья»?

Что пережил, когда разверзло веки

Нещадным светом Истины небесной?

Быть может, перед богоданной бездной

Он отшатнулся и ослеп навеки?

Нет, было так: над мелочною темой

Склонился Грасиан, не видя Рая

И в памяти никчемной повторяя

Инверсии, меандры и эмблемы.

Сакс (449 г.)

Уже зашел рогатый серпик лунный,

Когда опасливой стопою босой

Мужчина, грубый и рыжеволосый,

Свой след оттиснул на песчинках дюны.

Окинул взглядом от приморской кромки

Белесый дол под черными хребтами

В тот первый час, когда Господь потемки

Не расцветил несчетными цветами.

Сакс был упорен. Над крутым уделом

Трудились плуг и весла, меч и сети.

И убивать привыкли руки эти,

И руны высекать резцом умелым.

Из края топей он пришел на земли,

Где волны сыплют пенными клоками,

И Рок, как небо, тяжкий свод подъемля,

Висел над ним и над его богами,

Насупленными Одином и Тором,

Которых он с толпою соплеменных

Сам украшал и жертвовал которым

Пернатых и собак, коней и пленных.

И в память павших или к чести мужа

Под стать клинку чеканя выраженья,

Он встречею героев звал сраженье

И встречей наконечников к тому же.

Вот мир его – мир колдовского моря,

Простор для королей, волков и мрака

Неумолимого, обитель страха

Священного, что ждет в сосновом боре.

Скупой словарь был прочного закала,

Шекспировскую музыку и пламя

Через века питая именами

Огня и влаги, краски и металла,

Войны и жажды, голода и славы,

Сна, горя, смерти и всего иного;

Его потомок заложил основы

Основ Британской будущей державы.

Голем

Когда и впрямь (как знаем из «Кратила»)

Прообраз вещи – наименованье,

То роза спит уже в ее названье,

Как в слове «Нил» струятся воды Нила.

Но имя есть, чьим гласным и согласным

Доверено быть тайнописью Бога,

И мощь Его покоится глубоко

В том начертанье – точном и ужасном.

Адам и звезды знали в кущах рая

То имя, что разъел налетом ржави

Грех (по ученью Каббалы), из яви

И памяти людей его стирая.

Но мир живет уловками людскими

С их простодушьем. И народ Завета,

Как знаем, даже заключенный в гетто,

Отыскивал развеянное имя.

И не о мучимых слепой гордыней

Прокрасться тенью в смутные анналы —

История вовек не забывала

О Старой Праге и ее раввине.

Желая знать скрываемое Богом,

Он занялся бессменным испытаньем

Букв и, приглядываясь к сочетаньям,

Сложил то Имя, бывшее Чертогом,

Ключами и Вратами – всем на свете,

Шепча его над куклой бессловесной,

Что сотворил, дабы открыть ей бездны

Письмен, Просторов и Тысячелетий.

А созданный глядел на окруженье,

С трудом разъяв дремотные ресницы,

И, не поняв, что под рукой теснится,

Неловко сделал первое движенье.

Но (как и всякий) он попался в сети

Слов, чтобы в них плутать все безысходней:

«Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня»,

«Я», «Ты», «Налево», «Вправо», «Те» и «Эти».

(Создатель, повинуясь высшей власти,

Творенью своему дал имя «Голем»,

О чем правдиво повествует Шолем —

Смотри параграф надлежащей части.)

Учитель, наставляя истукана:

«Вот это бечева, а это – ноги», —

Пришел к тому,