благородства вечные основы?». Он с жаром опровергает ненавистное ему мнение о том, что для благородства достаточно богатства. Богатство здесь подразумевает в первую очередь деньги, но не только. В глазах окружающих богач и умен и знатен. Но с помощью Амора Данте развенчивает этот миф. В его рассуждениях немало философии, но многое рождено его общением с Беатриче. Здесь и незаслуженное оскорбление, и отстраненный взгляд, и светское женское празднословие на приеме. Нет, это не раздражает поэта, он просто говорит о другом аспекте сущности Беатриче. И в этом качестве она скорее напоминает Имогену[62], чем Офелию; она была «честным воином» и совсем не такой покорной, как Дездемона, которой Отелло просто польстил, сравнив ее с «прекрасным воином»[63]. Дама, которой восхищался Данте, достойна поэта своей возвышенностью и добросердечием. Когда во второй канцоне он сказал, что «мечет пламя огненный покров ее красы», он говорил о ее характере и поведении, а также о ее внешности. Такой же она остается и в «Чистилище». Просто молодая флорентийка не сразу уловила поздний стиль поэта, но принципы остались неизменны. Да, она не стала говорить с Данте при встрече, но в душе она произносит те же слова, что и в тридцатой песне «Чистилища»: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче». Это и напоминание, и призыв сохранять верность, не обычную, плотскую, поскольку они не были связаны никакими обетами и формальностями, но куда более возвышенную. Ее упреки совершенно справедливы, и все же, как только возникла необходимость, она сразу же пришла на помощь. «Никто, — говорит она, — поспешней не бежал от горя и не стремился к радости быстрей, чем я» (Ад. II, 109–111). Она знает, что еще пригодится «своему верному». Великая верность Беатриче объясняется тем, что даже на небесах она все еще может сказать «мой друг», с достоинством принимая его обожание. Нельзя считать, что у нее не было никаких обязанностей; Данте полагал, что она выполняла свой долг, но именно по ее страстному призыву Вергилий, олицетворяющий поэзию, отправился в путь и заговорил. Да, Данте привел к ней Вергилий, но прежде она отправила Вергилия на помощь поэту.

На пренебрежительное отношение к себе со стороны Беатриче Данте отвечает мужественным смирением. Для него это доблесть, особая добродетель, присущая лишь мужчине. И в аллегорическом смысле происходит нечто подобное. Философия чужда зрелищных и навязчивых манифестаций, но теперь она тоже становится властной и некоторым образом надменной. Разум поэта обращается к государству, с одной стороны благородному, а с другой — жестокому и презрительному. Тем не менее, это одно и то же государство. И если бы нам пришло в голову наделить его женскими качествами, мы говорили бы именно о жестокости и презрительном отношении, но чтобы не забыть о том, что это все-таки государство, нам понадобилась бы определенная интеллектуальная доблесть. Здесь раскрывается еще один аллегорический смысл работы Данте. Именно здесь мы понимаем, что синонимом слова «доблесть» для Данте является слово «благородство», которое позже определяется как «perfezione di propria natura в ciascuna cosa» — «совершенство собственной природы в каждой вещи» (IV, XVI). «Человек говорит о благородном камне, благородном растении, благородном коне, благородном соколе, когда то, что он называет, кажется совершенным по своей природе». Это сказывается любовь поэта к Философии, когда сложность ее построений преодолевается благородной доблестью мужской природы. Кстати, иногда считается, что некоторое презрение к женщине со стороны мужчины вовсе не обязательно вызывает недовольство женщины, она вполне может принять подобное отношение за определенное благородство натуры ее избранника.

Однако, прежде чем вступить в дискуссию о государстве, Данте делает отступление, намекая в канцоне на Императора Рудольфа Швабского[64]. Когда Императора попросили дать определение дворянству, он сказал, что дворянство связано с «древним богатством и милосердными манерами», но некоторые из его придворных посчитали второй пункт необязательным. Таким образом, Данте ведет дискуссию об имперской власти и, следовательно, об авторитете в целом. По его мнению, авторитет действует «в соответствии с верой и послушанием» — «atto degna di fede e d 'obbedienza» (IV, IX). «И потому очевидно, что определение благородства не дело императорского искусства; а если это не дело искусства, то, рассуждая об искусстве, мы императору не подчинены; а если не подчинены, то и почитать его в этом отношении мы не обязаны».

Понятно, что Аристотель — самый достойный веры и послушания, а его слова и обладают высшим авторитетом. Сфера философии должна управлять всеми остальными сферами жизни, и она не противостоит имперской власти; они действительно необходимы друг другу, поскольку император без философа пребывает в некоторой опасности, а философ без императора слаб; но когда они едины, они воистину сильны. Четвертый трактат посвящен той жизни, которую философия считает полезной. А трактат «О монархии» определяет внешние средства, с помощью которых эта жизнь может быть предложена миру.

Тогда истинное качество, делающее человека по-настоящему вежливым и добрым — это благородство, а благородство — это совершенство природы. Этого мнения придерживаются далеко не всегда и не все (включая и упомянутого выше Императора Рудольфа). Люди думают, что благородство заключено в родословной или в богатстве. Но как часто мы видим, что потомки великих людей способны на самые низменные поступки; так что их можно по праву назвать «мертвыми», даже если они еще живы. «Жизнь есть сущность живущих, если жить для человека значит пользоваться разумом и если пользование разумом есть сущность человека, то и отказ от этого пользования есть отказ от своей сущности, иными словами, смерть» (IV, VII). Это особенно характерно для человека, у которого перед глазами множество благородных примеров, но он им не следует, и тогда «человек мертв, но зверь выживает». Здесь очевидная перекличка с другой работой Данте. В «Комедии» в самом конце «Ада» он говорит о мертвом живом человеке. Поэт видит души тех, чьи тела все еще ходят по земле, но дьяволы населяют эти тела, и они уже не люди, а дьявольские вместилища.

Знай, что, едва предательство свершила

Как я, душа, вселяется тотчас

Ей в тело бес, и в нем он остается,

Доколе срок для плоти не угас.

(Ад. XXXIII, 122-150)

Это один из примеров ужасной подмены, совершаемой в аду. Во втором примере Данте говорит об отцах и предках, и ставит под вопрос естественный долг, а также сверхъестественную добродетель. Ранее в качестве примера приводилась добродетель в образе женщины. Данте говорил, что в начале Пути