может иметь объяснение, а следовательно, и существовать в более высоком разуме. Отсюда и возникает наша уверенность, из которой проистекает надежда, как жажда предвиденного; а от этой надежды рождается действенная любовь к ближнему. Через эти три добродетели поднимаешься к философствованию, в те небесные Афины, где стоиков, перипатетиков и эпикурейцев, озаряемых светом вечной истины, объединяет единая жажда». Христа называли главным римлянином в небесном Риме; здесь он — главный афинянин небесных Афин. Любая девушка, будь она флорентийкой, жительницей Лондона или Сан-Франциско — кажется чудом, если смотреть на нее в более высоком смысле. Тогда ее существование действительно будет способствовать нашей вере, поскольку мы будем видеть в ней образ более высокий, говорящий об универсальности любви. А это и есть утверждение всех образов на пути души к Небесному Граду.

Если раньше «преславная эта жена» восхвалялась применительно к любви, то в последней, пятнадцатой, главе трактата Данте восхваляет «вторую составляющую ее часть, то есть мудрость». Красота мудрости в морали; моральные добродетели доставляют удовольствие. Каждая душа должна смотреть на этот пример — на какой? на Беатриче? на философию? на мораль? на мудрость? — да на все это сразу, поскольку все заключено в одной и одна включает в себя все. Красота души проявляется в ее манерах; следовательно, чтобы улучшить свои манеры, мы должны постичь мудрость ее смирения, то есть морали, то есть скромности. Смирение, скромность — через эти слова и раскрывается величие Бога. Мудрость является матерью всех принципов — di tutto qualunque principio — любого принципа вообще. Она была в божественной мысли Творца, когда он создавал мир. Отсюда следует, что именно из нее проистекают и философия, и мораль, и мудрость. Она явлена нам в любой комнате или на улице, на любом собрании; наши умы, подобно божественному поэту, изобилуют мыслями, которые мы не можем понять. Образ величественного Первоисточника спустился с небес, именно на это указывают слова об Истинном Свете. Амор не позволил бы Данте сказать: «Тот, кто пожелает более утонченно вникнуть в суть вещей, увидит, что Беатриче следовало бы назвать Амором благодаря большому сходству со мной». «Прежде нежели был Авраам, Я есмь»[60] Смирение — единственная настоящая форма проявления щедрости; это смирение прикрыло вежливостью качество любви; сама вечность являет себя в любви. К вечности мы можем приобщиться только через качество любви, жизнь и смерть. Но все же как это сделать? Данте писал: «Настало время закончить настоящий трактат, дабы проследовать дальше». Четвертый трактат начинается новой канцоной.

Глава пятая. Благородная жизнь

В четвертом трактате «Пира» в работе Данте появляется новый элемент — людское множество. Намеки на него встречались и раньше: другие дамы, поэты, философы, отец Беатриче, лучший друг Данте, паломники, знатные люди. Они служили фоном для главных героев. Высказывалось предположение, что Данте говорит, в основном, о тех, кто способен к интеллектуальным усилиям, будь то мыслители дохристианские или философы христианской поры. Они упоминались и в «Новой жизни», и в «Пире», оттеняя портрет дамы и формируя ортодоксальное мышление Данте. Дух, который в начале «Новой жизни» восклицает: «Вот уже появилось твое блаженство» имеет в виду напряженную работу мысли поэта, почва для которой была создана другими. Но это новое множество людей — нечто иное.

Большинство великих поэтов населяет свои произведения множеством персонажей, но, как правило, у них другая роль. В произведениях Шекспира многолюдно с самого начала, и затем автор постепенно вызывает из этой массы индивидуальных героев. У Вордсворта множество людей противопоставлено множеству образов природы, и Вордсворт работает над тем, чтобы показать их взаимосвязи. Пэтмор сосредоточен на индивидууме, поначалу это заметно в «The Angel in the House», а особенно в «Одах». В работах Китса вообще малолюдно. Вергилий сосредоточен на городе, на его изменениях от Трои до Рима. У Шекспира и Вордсворта против природного благочестия героев выступают Отелло, Лир и Макбет. Французская революция стремилась к благочестию как к идеалу, но так и не смогла его достичь. У Данте природное благочестие подвергается философскому осмыслению, а в целом он постепенно отходит от частного к общему.

Вордсворт писал:

и вместе с ними ум

Растет, и расширяется, и жаждет

Вещь каждую постичь и удержать.

(Прелюдия. Кн. II, 267-270)

Но если его «ум растет и расширяется», то Данте предельно сосредоточивал мысль, сосредоточивал до такой степени, что олицетворял ее, наделяя конкретным именем. Это происходит в начале «Комедии» при встрече с Вергилием, соединившим в себе как минимум четыре образа: это и поэт Вергилий, и поэзия вообще, и философия, и общество или его часть.

«Tu se 'lo mio maestro e il mio autore» — «Ты мой учитель, мой пример любимый (Ад. I, 85) — это верно во всех смыслах. Общество вскармливает души. Вергилию невозможно войти в Рай, он вскормлен другим, вовсе не Небесным градом.

Данте много говорит о куртуазности[61] — «su sua unsffabile cortesia» — «по его неколебимой учтивости», — и продолжает говорить о ней. В начале «Новой жизни» именно это качество он отмечает в Беатриче, а в начале «Комедии» то же качество уже Беатриче выделяет в Вергилии, обращаясь к нему с просьбой помочь «ее другу».

О, мантуанца чистая душа,

Чья слава целый мир объемлет кругом

И не исчезнет, вечно в нем дыша...

«O anima cortese Mantovana...» (Ад. II, 58). Упоминание Мантуи указывает на то, что Данте считал куртуазность одним из главных достоинств не только человека, но и города. Беатриче и Дама Окна — а теперь мы можем сказать, что вообще-то только Беатриче, поскольку именно ее образ принципиален для всего Пути Утверждения, — всегда куртуазны, это же качество свойственно и самому Данте. Вергилий учтив, как и наш Господь. Этим щедрым даром в равной степени наделены флорентийская девушка и божественная Троица. Но как, если уж мы знаем об этом, нам самим построить жизнь по законам куртуазности? Как всех мужчин сделать учтивыми? В этом проблема становления города.

Третья канцона начинает новую тему. Дама становится строга, поэт понимает, что теперь от него требуется иное.

Настало время путь избрать иной.

Оставлю стиль и сладостный и новый,

Которым о любви я говорил.

(Пир. Трактат IV, канцона третья)

Данте задается вопросом: «в чем