Вышло, что «вор у вора дубинку украл».

Шайка черномазых была многочисленна, хорошо организована и опытна.

Помощи они, конечно, просили для того только, чтобы привлечь «Весталку» к себе, и провели старого Джона.

Урвич слышал, как затихла свалка, затем послышался говор на незнакомом ему гортанном языке.

На том же языке раздалась команда.

Говор стих, и Урвич уловил у себя за спиной отзвуки молчаливой возни, изредка прерываемой только распоряжениями командира; смысл всего, однако, оставался Урвичу неясен.

Но по странному, уже знакомому ему, слышанному плеску воды за бортом, раздававшемуся, когда бухало тело Нокса, Урвич понял, что совершается за его спиной.

Буханье раздалось четыре раза, потом через некоторый промежуток — пятый.

Для Урвича не было сомнения, что это выкинули четырёх матросов, но он не знал, кто был пятый: раненый ли, лежавший в матросской каюте, или сам старый Джон.

До сих пор на Урвича не обращали внимания и оставляли его привязанным к мачте, хотя черномазые сновали по всей шхуне и хозяйничали на ней.

Когда покончили с экипажем, подошли к нему и развязали его.

Его взяли за руки, накинули на него какую-то хламиду и повели к начальнику.

Начальник сидел на шканцах в соломенном кресле; перед ним стоял связанный старый Джон.

«Значит, пятый был раненый!» — сообразил Урвич.

— Кто этот человек? — спросил про Урвича начальник.

— Хозяин этой шхуны! — ответил старый Джон.

— Хозяин? — протянул начальник (он говорил по-английски с сильным австралийским акцентом, но всё-таки говорил так, что его можно было понять). — Хозяин? — повторил он ещё раз. — Разве у вас хозяев привязывают к мачтам?! Кто тебя велел привязать? — обратился он к Урвичу.

Урвич смело глянул на него и показал на старого Джона.

— Это сделал ты? — продолжал начальник, оглядев Джона. — Значит, ты распоряжался здесь и хозяйничал. Ну, если у вас хозяев привязывают к мачте, а он хозяйничал здесь, так привяжите его самого!

Дисциплина у этих черномазых была образцовая, и едва начальник отдал свой приказ, старого Джона потащили к грот-мачте и прикрутили к ней спиной, крепко обмотав верёвками.

— А за этого, — сказал начальник, указав на Урвича, — вы отвечаете мне!

И двое людей взяли Урвича и отвели его на бак.

С ним случилось то, что часто бывает в жизни с нами, когда мы не знаем и не можем знать, что для нас дурно, что хорошо.

То, что Урвича привязали к мачте, было для него, разумеется, ужасно и грозило ему гибелью, но вместо угрозы именно это-то и спасло его, потому что, не будь он привязан, по всей вероятности, его бы сочли за товарища матросов и поступили бы с ним так же, как поступили с ними.

XXVI

От дранья плетьми и дранья, быть может, насмерть Урвич был спасён неожиданно происшедшими событиями, но что ожидало его теперь после спасения?

Трудно было предположить, что австралийский пират, хотя он и обошёлся довольно милостиво с Урвичем, окажется романтическим итальянским разбойником, карающим зло и награждающим добродетель.

Хотя Урвич считал себя ни в чём не повинным и, конечно, не смутился бы, если бы попал на какого-нибудь Ринальдо, но тут выходило положение несколько другое…

Тем не менее, первое, что ощутил Урвич, была радость возвращённой жизни. Надолго ли? Конечно, об этом можно было раздумывать, как и о том, что предстояло впереди, но, во всяком случае, теперь было лучше, чем висеть привязанным на мачте в ожидании плетей.

Двое черномазых, которым поручил под их ответственность начальник Урвича, отвели его на бак и там без всякой церемонии скрутили ему руки назад и привязали к одному из колец, ввинченных в борт, а потом ушли.

Очевидно, они понимали свою ответственность довольно своеобразно.

Урвич, к своему прискорбию, должен был заключить, что они отвечали не за безопасность его, а за то, чтоб он не убежал.

Положим, убежать ему решительно было некуда среди океана. Нельзя же было предположить, что он один управит «Весталкой», да ещё сцепленной трапами с пиратским судном!

Но его всё-таки привязали к кольцу со скрученными назад руками и, вероятно, для порядку, что ли…

Такой порядок Урвич одобрить не мог. Стоя привязанный на баке, он имел возможность видеть и наблюдать всё, что происходило на палубе шхуны.

Начальник удалился, а на «Весталке» осталась целая толпа чёрных, занявшаяся разграблением и дележом добычи.

Весь провиант самым тщательным образом черномазые перегрузили к себе и сделали это в образцовом порядке, гораздо скорее и с гораздо меньшей суетой, чем присяжные грузильщики в любом порту.

Затем на палубу, на шканцы были снесены и свалены в одну кучу все вещи, находившиеся в каютах.

Тут было платье, бельё, карты, инструменты, хронометр, пистолеты Нокса и револьвер Урвича, книги, посуда из кают-компании, кухонные ножи, чайник, кастрюли из камбуза и даже маленькая трубочка шкипера и его кисет с табаком.

Самый делёж происходил довольно оригинально. Несмотря на то, что делились полудикие разбойники, всё происходило необыкновенно чинно.

Очевидно, у них был выработан давнишней практикой строгий обычай, как поступать, и они свято придерживались его и ненарушимо.

У них была установлена очередь, и они выстроились, держась её, длинной вереницей.

Тогда на глазах у всех двое, вероятно, выборных, пересмотрели все вещи, раскрыли все ящики, какие были налицо, осмотрели карманы одежды и все деньги, которые нашли при этом, собрали и унесли, очевидно, начальнику.

Потом они стали по одному подходить к вещам.

Каждый подходил по очереди, рассматривал и брал то, что ему нравилось.

Наблюдая, Урвич заметил, что всякий имел право взять любую, но одну только вещь.

Самые лучшие доставались, разумеется, тем, которые подходили передовыми, но никто не обижался на это, считая, должно быть, установленную очередь вполне правильною.

Раз только вышло недоразумение из-за трубки погибшего шкипера.

Тот, кто, подойдя по очереди и рассмотрев оставшиеся на его выбор вещи, ничего не нашёл в них для себя лучше этой трубки, взял её и вместе с нею потянул кисет с табаком. Тогда черномазые закричали, и между ними завязался спор. Хотя спорили они на своём, не понятном для Урвича языке, но догадаться, в чём дело, было не трудно: взявший трубку доказывал, что кисет составляет её неотъемлемую принадлежность, потому что обе эти вещи должны считаться за одну, и не хотел отдавать кисета, а другие требовали, чтоб он удовольствовался одной вещью.