Шрифт:
Закладка:
Джон поднял голову:
— Что-о!..
— Мы требуем рому! — повторили опять.
— Я сказал — не дам. Вы перепьётесь, а что будет со шхуной?
— Ты не гувернёр нам, мы не школьники, давай рому, говорят тебе!
С каждой секундой возбуждение росло.
Матросы наступали. Урвич, следивший издали, был уверен, что если Джон не исполнит требования, его изобьют.
Но он стоял твёрдо на месте, нисколько не смущаясь, как будто всё это было привычно ему и входило даже в порядок вещей.
— Чего лезете! — крикнул он, покрыв четыре голоса. — Я сказал, что не дам!
— Так мы возьмём силой!
И они подвинулись.
Джон спокойно вынул из кармана револьвер и поднял его.
— Назад! Кто осмелится, я ему пулю всажу…
В ответ послышался глухой ропот, но недовольные сейчас же стихли и, ворча, разошлись.
Джон спрятал револьвер в карман и ушёл к себе.
«Они трусы. Так и должно, впрочем, быть подлым негодяям!» — заключил Урвич.
XXIII
На другой день с утра опять Урвича заставили готовить обед, но относились к нему несколько суровее и не оставляли в покое.
То тот, то другой из матросов призывал его и заставлял принести себе что-нибудь, так что бедный Урвич сбился с ног.
Обед вследствие этого не поспел вовремя, и старый Джон раскричался на него за это и обещал пустить в ход линки.
Только надежда, что попадётся какое-нибудь встречное судно, заставляла Урвича сдерживаться.
Он исполнял всё, что от него требовали, откликался на обидную кличку «мальчишка» и всё время, стиснув зубы, молчал.
С самой той минуты, как разбойники завладели «Весталкой», он не проронил ни слова.
— А мальчишка-то, должно быть, онемел от страха! — сказал матрос, отобравший у Урвича платье и одевшийся в него. — Что ж ты всё молчишь? — обратился он к Урвичу. — Расскажи нам что-нибудь, или хоть песню спой. Ты, верно, мастер петь песни.
Урвич и тут сдержал себя, ничего не ответил и отошёл в сторону.
На ночь ему не давали постели; он должен был спать на досках палубы, подложив под голову мешок с крупой.
На вторую ночь сам старый Джон заметил, что Урвич положил под голову крупу, и рассердился на это.
— Ты что это! — крикнул он. — Своих барских привычек оставить не можешь? Не велик господин, можешь и так выспаться! Русская ты собака и больше ничего! Ну, и спи по-собачьему.
У Урвича рука уже потянулась к карману, где лежал у него нож, и не уйди старый Джон, он бы пустил его в дело.
Но Джон кинул свои обидные слова мимоходом и прошёл довольно быстро, так что пока Урвич догнал бы его, он успел бы принять меры защиты.
Всю эту ночь Урвич просидел без сна, смотря на небо, на звёзды, красиво и мирно сиявшие наверху.
И думалось ему, что вот теперь же, вероятно, ещё кто-нибудь смотрит на те же звёзды, но уж, наверное, не находится в таком отвратительном положении, как он.
Завтра они должны были уйти достаточно далеко на север, туда, где могли повстречаться какие-нибудь суда, и завтра наступал решительный день — или спасения, или задуманной расправы с Джоном.
Урвичу почему-то казалось, что спасение невозможно для него и что придётся ему покончить со всем разом.
Часы свои он полагал сочтёнными, и это сознание было и мучительно, и ужасно.
Каждый миг, каждая секунда, каждая минута, которые проходили, приближали неминуемую развязку, и хотя казались долгими, как никогда, но вместе с тем летели быстрее, чем когда-нибудь.
Урвич снова встретил без сна восход солнца и на этот раз любовался им, уверенный, что делает это в последний раз в жизни.
Странно ему было, и уж никак не думал он там у себя, в далёком русском городе, что придётся ему расстаться с жизнью при таких обстоятельствах.
Правда, мечтал он о путешествиях и о приключениях, но в мечтах всё у него выходило прекрасно и, мечтая, он всё-таки сознавал, что это не действительность.
Он постарался добросовестно ответить себе на вопрос: а что если бы он знал, что случится с ним, отправился бы тогда он или нет?
«А почём ты знаешь, что случится ещё и чем всё это кончится?» — словно сказал внутри его какой-то голос.
XXIV
Третий день пребывания на шхуне в качестве кока начался для Урвича так же, как и два предыдущие, но то, что последовало затем, явилось уже совершенно неожиданным и новым.
После обеда старый Джон, задумав обливаться морскою водой, приказал Урвичу наполнить вёдра так же, как сам он наполнял их когда-то для Урвича.
Тот спустил два ведра на верёвке за борт, предчувствуя, что решительный момент наступил и что если со стороны Джона последует ещё какая-нибудь выходка во время обливания, он не выдержит и покончит с ним.
Когда вёдра были наполнены, старый Джон разделся и велел обливать себя.
Урвич заметил, что Джон не следовал благим советам, которые, угрожая пистолетом, давал вчера матросам, когда они требовали от него рому, и сам отведал его изрядное количество, потому что казался сильно выпившим.
Обливать его Урвичу, который был ниже его ростом, было очень трудно и неловко.
Джон требовал, чтобы вода лилась на голову, а сам не нагибался и, недовольный Урвичем, он с отборными ругательствами протянул руку, чтобы схватить его за ухо.
Урвич вытащил нож из кармана и кинулся на старого Джона.
Джон, следивший за малейшим движением Урвича, увернулся в сторону и с ловкостью и силой, которых трудно было ожидать в его старом теле, схватил нападающего за руку. Урвич рванулся, но Джон, как тисками, сжал его и закричал, призывая на помощь.
Рулевой на юте видел эту сцену и тоже закричал.
Трое свободных матросов сбежалось; они облапили Урвича со всех сторон, отняли у него нож и крепко держали его.
Урвич понял, что напрасно погорячился, не выждав удобной минуты, и что теперь всё погибло для него.
— A-а! Мальчишка показывает зубы! — смеясь и быстро одеваясь, заговорил старый Джон. — Нет, братец, молод ты, чтобы провести такого старого волка, как я!.. Держите, держите его! — приказывал он матросам. — Сейчас мы ему, голубчику, покажем, что следует за бесчинство в нашей благородной компании! Ведь компания наша благородная?
Матросы, заранее уже предвкушая удовольствие от зрелища, которое, вероятно, даст придуманное старым Джоном наказание мальчишки, широко ухмылялись и разразились наглым смехом, когда их коновод назвал компанию «благородной».
— К мачте его! — скомандовал старый Джон.
Урвича потащили.
Он стал
