— Меня заставили.

— Кто же?

— Они.

— Да? Разве ты не хотел стать таким же, как они?

Данила почувствовал себя мишенью с выбитой десяткой.

— Я же всегда был добрым и хорошим.

— Мама и её подруги говорили: «Какой хороший мальчик!», да? Ты, наверное, думал, раз ты увалень, то автоматически на стороне добра?

Данила согласился про себя, но не смог открыто признать себя увальнем. Белое лицо ещё приблизилось. Под струпьями стали различимы молочного цвета личинки. Они копошились и трескались. Прозрачные червячки вылуплялись и, шевеля хвостиками, исчезали в порах безжизненной кожи. Сухие губы демона двигались перед глазами Данилы:

— Мягкотелость — это крест, как болезнь инвалида. Его ни взять, ни бросить. Но куда его нести, вверх или вниз, — твой выбор. Вверх тяжело идти, но высота безгранична. Вниз катишься без труда, но налипает столько грязи, что уже не остановиться — несёт тебя, пока не разобьёшься об дно.

Сердце Данилы защемила тоска. Вспомнилась мама и тихая комната. Картинка сменилась бегущими собаками и запертой дверью бани. Снова перед глазами билась привязанная к спинкам кровати Марина. И крошечная рука колыхалась посреди растерзанной крысами Аглаи. В животе защекотало и засосало, тоска сменилась тёплой негой. Взгляд просочился сквозь бледное лицо демона, тьма пошла бликами и проявилась комната. В углу — шкаф без створок, посередине лежит стул без сиденья. Обрывки отсыревших обоев на стенах и Катина одежда поверх мусора на полу. Платье, туфли и трусики, до которых так мечтал добраться Данила.

Он вышел из хибары и направился к большому дому. У ворот остановился. Со стороны шоссе приближался бурлящий рокот множества мотоциклов.

— Это ещё что? — Данила обернулся и устало посмотрел вдоль дороги.

В закатных лучах на фоне розовых облаков горели цветы иван-чая. Рёв моторов маячил за куполом тишины, как жужжание мух за стеклом. В центре этого купола, у себя в голове, Данила отвечал сам себе голосом бледного демона:

— Моя следующая ступень вниз.

Жатва небесная

Старушка сидела на жёлтых сырых листьях, разбросанных по чёрному тротуару, и смеялась. Ольга Дмитриевна сбила её с ног на углу больничной ограды. Не увидела бабулю поверх невысокой кирпичной стенки. Шагала по нахоженной годами дороге и ничего вокруг не замечала, продолжая про себя препираться с зятем.

— Ой, простите, бабуся! — Ольга ухватила крошечную ладошку, поставила хохочущую старушку на ноги, хотела было отряхнуть её, но, оглядев лохмотья, только сняла прилипшие листья.

Старушка поправляла белую косынку, шмыгала носом и щебетала без умолку. Ольга и сама невольно разулыбалась, глядя в радостные, по-детски прозрачные старушечьи глазёнки. Она ещё раз извинилась и пошла дальше, брезгливо потирая в кулаке пальцы о ладонь.

«Дочка… Дочка…» — с опозданием доходили до Ольги старушкины слова.

***

Отношения Ольги Дмитриевны с зятем испортились сразу, как подтвердилась беременность дочери. Беата носила уже пятый месяц, и ни дня не проходило без «стычек на границе», как называла Ольга Дмитриевна споры с Михаилом. Беата, будучи предметом раздора, в перепалках не участвовала, напуская на себя образ смиренной мученицы. «Держит нейтралитет в пользу мужа», — сетовала Ольга.

— Дались вам эти альтернативные роды! — Ольга Дмитриевна тщательно намазала маслом румяную гренку. — Весь дом завален этой крамолой! Журнальчики, листовочки, шпаргалки какие-то! Что за средневековье такое?!

— Мам! — Беата закатила глаза. — С утра хоть не начинай!

— Нет, а что вы называете средневековьем? — Михаил ударил чайной ложкой по яйцу на подставке и чертыхнулся, рассматривая на рубашке растущее мокрое пятнышко. — Что современного в этих ваших прокрустовых ложах?

Лицо Ольги Дмитриевны презрительно исказилось, и, прикрыв глаза, она повернула голову к дочери:

— И как ты собираешься рожать? Стоя, в бассейне, может быть, дома — в этом хлеву, который развёл…

— Ольга Дмитриевна! — задохнулся от негодования Михаил.

— … пригласишь шутов и дворовых повитух? Или как ещё? Мужа потащишь с собой? Чтобы он после смотрел на тебя как на машину для репродукции. — Ольга Дмитриевна зыркнула на зятя, выпучив глаза, и тут же как ни в чём не бывало отпила кофе. — И потом, у тебя двойня…

— Ой, мам, — поморщилась Беата, — сейчас-то что говорить? До родов четыре месяца ещё. Больше даже. Миш, хватит тоже.

— Что плохого в вертикальных родах, например? — Михаил втянул голову в плечи, развёл руками, и взгляд его забегал по столу. — Женщины ведь испокон веку так рожали. Это ваш Людовик четырнадцатый придумал класть женщин на спину — ему хотелось, понимаете ли, лучше видеть.

— Да какой он наш-то?… — прыснула Беата. — Мелете оба незнамо что. — Она утопила ложку в манной каше с вареньем, встала из-за стола и, уперев руку в бок, враскачку вышла из кухни.

— Я акушер-гинеколог высшей категории, доктор медицинских наук, завотделением, если ты забыл, Миша! Не надо мне тут цыганские анекдоты пересказывать! — Ольга Дмитриевна простёрла к зятю руку, будто швыряя ему в лицо диплом о своём докторстве.

— Беата! — страдальчески взвизгнул Михаил, бросил на стол надкушенное печенье и вышел вслед за женой.

***

«Не твоя вина…» — всплывали обрывки старушечьих слов. «Не моя, она сама на меня налетела», — соглашалась Ольга и повторяла ежедневный ритуал у двери своего кабинета: встряхивала сумочку и шарила там, где звякнут ключи. Но с первого раза никогда не находила.

В унылом сумраке кабинета узкий гардероб и кожаное кресло застыли, будто ожидая от хозяйки наказания за неряшливый ворох карт пациенток на широком письменном столе, а стеклянный книжный шкаф лукаво подмигивал отражением ветвей боярышника за окном: «Да-да, это они. Они это». Клавиша выключателя упруго щёлкнула, длинные лампы под потолком зажужжали и заморгали спросонья. Яркий свет блеснул на кафеле умывальника казённой бодростью, обнажая тоскливую кислятину осеннего утра.

Ольга подвязала занавеску и прислушалась. На улице ни звука. Бросила сумочку в кресло, сняла пальто и переоделась.

— Вот, стала похожа на человека, — нараспев сказала она, разглядывая себя в зеркале, поправила красные медицинские брюки и одёрнула белоснежный синтетический халат с мелкой вышивкой на левой стороне груди: «Дочки-матери».

Скрипнула дверь.

— Серафима? — Ольга отшагнула от зеркала. — Заходи. Что там, Нодь не появлялся?

Седая пышногрудая старшая медсестра вразвалку вошла в кабинет.

— И тебе здравствуй, Ольмиттна. Нет, не было никого. Он как хоть выглядит? А-то ещё погоним ненароком. — Низкий грудной голос Серафимы Ефимовны заполнил кабинет оптимизмом, начисто вытеснив и хандру, и лень, и пораженческие настроения. — Лет-то ему сколь?

— Слушай, а я и не знаю, — Ольга призадумалась, — но точно за пятьдесят. — Она подошла к окну и снова прислушалась.

— А как звать-величать? — Серафимина уверенность разбавилась недоумением.

— Борис Моисеевич, — рассеянно уточнила Ольга Дмитриевна.

— Ладно, как появится