Шрифт:
Закладка:
Керуаковский Дин амбивалентен не меньше, чем ангелоголовые хипстеры Гинзберга. В мире без смысла притягательным для нас оказывается то, что способно дожать до крайности, – воцарившийся принцип бессмысленности, иррациональности бытия и существования, – поэтому так интересны хипстеры, Дин Мориарти и поэтому же интересен дзен-буддизм. Дин и есть дзен-буддист, готовый архат, всей своей речью, своим поведением выдающий один неподъемный коан[18] длиною в целую жизнь. Коан бесполезно связывать с каким-то надуманным трансцендентным смыслом. Коан самодостаточен и означает ровно то, что обозначает, – он полностью имманентен, он и есть таковость, этовость – ЭТО, о котором вечно бредит Дин. ЭТО приходит на место всех прежних смыслов, но не как очередной из них, а как пустая клетка, готовая пожрать всякие смыслы, переварить их и выбросить, оставив святым фундаментальное пустое место. Бытие уползает здесь в тень отношения, где функция правит элементом, угнанным в инструментальное рабство.
В разбитом мире без смысла главным становится опыт разорванности и двойственности, бегства и ускользания. Дорога и обнимающая ее пустыня становятся фундаментальными архетипами нового опыта на опрокинутой новой земле. Великий Отказ романа «На дороге» – это контркультурное евангелие скорости, скорости убегания, через которую только и можно спастись от какой-либо идентичности, так как всякая идентичность сущностно репрессивна. Как писал Бодрийяр, буквально загипнотизированный американскими дорогами, «скорость – это победа следствия над причиной, триумф мгновения над временем как глубиной, триумф поверхности и чистой объектности над глубиной желания. Скорость создает инициационное пространство, которое может нести в себе смерть и единственный закон которого – стирание следов. Торжество забвения над памятью, безоглядное опьянение, амнезия. Поверхностность и обратимость чистого объекта в чистую геометрию пустыни. Движение создает своего рода невидимость, прозрачность, внеположенность вещей пустоте»{180}.
Всепроникающий дзен автострады, царство архата[19] по имени Дин Мориарти, сына пустыни, которого, разумеется, никогда не было. «Пустыня – это естественное расширение внутренней тишины тела. Если язык, техника, сооружения человека суть распространение его конструктивных способностей, то только пустыня есть распространение его способности к отсутствию, идеальный образ его исчезнувшей формы»{181}. Хипстер на горизонте: vanishing point, исчезающая точка.
Дин Мориарти, Нил Кэссиди был сыном пустыни: мелкий преступник, угонщик и хипстер, красавец и альфа-самец, взрослый ребенок, проказник и самый энергичный человек на свете – главный герой бит-поколения, вечно живой символ игривого, творческого отрицания. Великий Отказ, кровь и плоть Кэссиди-Мориарти, как динамическая пустотность, пронизывает и манифест бит-поколения – «Вопль» Гинзберга, и его евангелие – «На дороге» Керуака. Осталась последняя книга тройственного бит-канона, и, обращаясь к ней, самое время вспомнить, что где есть манифесты и где есть евангелия, там есть и ереси.
Книги Гинзберга и Керуака были агиографическими[20] – и потому слишком традиционными, даже несмотря на свой недюжинный революционный импульс. «Бит – это Новая Религиозность»{182}, – писал Керуак. Этой нехитрой формуле вторит Ихаб Хассан, исследовавший послевоенную американскую литературу: «Используя идеи европейского экзистенциализма и философии некоторых стран Востока, но исходя при этом в первую очередь из национальной традиции несогласия с точкой зрения большинства, проявившейся еще в рапсодических гимнах Эмерсона и Уитмена, „битники“ выступали от имени осажденного и загнанного „естественного человека“, прославляя „органичную святость“ его натуры. Вот почему с учетом всех его противоречий и негативных сторон, несмотря на пристрастие к наркотикам, оргиям, насильственным актам с вовлечением в них несовершеннолетних, движение „битников“ несло в себе не только социальный протест, но и высокий религиозный импульс»{183}. Не потому ли Берроуз, всю жизнь отрицавший всякую религиозную догматику, смотрелся тогда – и продолжает смотреться теперь – среди битников той еще белой вороной?
Даниэль Одье спрашивает Берроуза в интервью «Как вы относитесь к движению битников, с которым себя ассоциируете?», а тот отвечает: «С битниками я себя никоим образом не ассоциирую, как не ассоциирую с их творчеством свои идеи и стиль. У меня среди битников есть близкие друзья: Джек Керуак, Аллен Гинзберг и Грегори Корсо. Мы дружим много лет, но не сходимся ни в мировоззрении, ни в литературной деятельности. Мы поразительно разные. Дело тут в общности противоположностей, а не творческих принципов или взглядов на жизнь»{184}. Это готовый скандал, ведь в любом материале о бит-поколении Уильям С. Берроуз будет указан в числе трех главных писателей-битников! Что перед нами – общая ошибка или частное лукавство?
Пожалуй, ни то ни другое. В определенной мере Берроуз в разговоре с Одье, конечно, лукавит: все приведенные выше ключевые черты бит-поколения – приверженность национальной литературной традиции, чувство фрагмента, склонности к трансгрессии, пограничному опыту, сексуальным и насильственным крайностям, шизофреническая поэтика – вполне характерны и для его творчества. И в то же время Берроуз абсолютно искренен.
Отрезать себя от любого целого – поколенческого или тем более религиозного – для него творческая и жизненная необходимость. Великий отказник Берроуз строит свой частный отказ внутри Великого Отказа послевоенной контркультуры. В самом слове «контркультура» он отрезает приставку и просачивается в образовавшуюся дыру – так, что никакому литературоведу и классификатору за ним не угнаться. Он еретик не по чину, а по образу жизни и мышления.
Там, где Гинзберг возвращается к каталогам Уитмена, Берроуз докручивает каталог до нарезок; там, где Корсо славит Музу и Гения, Берроуз прославляет лихой плагиат. Не Король Битников, как Джек Керуак, и не Святой Шут, как Нил Кэссиди, он – мастер метаморфоз, которому по природе положено быть изменчивым, подвижным, отличным от самого себя.
Он строит гибриды, машины различия, а не слагает агиографии и не читает проповеди. Разобравшись в машинерии «Голого завтрака», мы увидим, как