Шрифт:
Закладка:
– После фильма тебя ждет раскладушка в гостиной… – сухо напоминает бабушка и прикрывает за собой дверь.
– Что за кошмарная женщина! – заводится Макс, набирает полную грудь воздуха, отчего я съеживаюсь – мне ли не знать, какие словесные конструкции за этим последуют… Наклоняюсь и затыкаю его рот поцелуем – пусть не умею толком этого делать, но я вкладываю в этот поцелуй все несбывшиеся мечты, любовь, надежду и боль. Однажды меня сломали, как куклу, – детали потеряны, их не склеить и не собрать. Как только я произнесу это вслух, признаюсь во всем ему и себе, моя сказка закончится. Возможно, сейчас я целую эти губы в последний раз.
– Я тебя люблю, Кома. Осознай это и прочувствуй всем сердцем, – шепчу. – А потом я все тебе расскажу. У меня тоже не останется перед тобой тайн.
…Я умолкаю, заново пережив самый страшный день в жизни – день похорон мамы и всего того, что случилось со мной потом. Выбравшись на поверхность, этот позорный болезненный рассказ все портит и рушит, оставляя после себя только оглушающую, до невозможности гнетущую тишину.
Если бы Макс сейчас, по обыкновению, разразился своим чудовищным матом, было бы гораздо легче. Он мог бы заехать в стену кулаком, но этого не произошло.
Кадры бессмысленного фильма освещают комнату сполохами разных оттенков. Макс сидит рядом, уставившись в одну точку, – лицо его застыло, а черты стали резче и еще прекраснее.
– Чувствовать себя беспомощным паршиво… – глухо говорит он, его голос срывается. – А бездействовать в такой ситуации – это… вообще дно…
– Я сама во всем виновата, Макс. Я должна была думать своей тупой башкой, но не делала этого – вот и нарвалась!.. – Я затыкаюсь, потому что Макс поворачивается ко мне и смотрит так, будто увидел привидение.
– Ты так и не назвала нам имя этого ублюдка, – перебивает он.
Я не могу выдержать его взгляд и низко опускаю голову. Макс слезает с дивана, садится на пол напротив меня и снова кладет ладони на мои щеки. Он заглядывает мне в лицо и медленно, почти по слогам, проговаривает:
– Как зовут этого ублюдка и где он обычно ошивается? – Ненормальный взгляд моих собственных глаз на его лице пугает до ужаса.
– Ни… Никита… – Отчего-то я не слышу своего шепота. – Я не знаю, где он обычно ошивается, но…
– Но?! – Макс повышает голос, его еле заметно трясет.
– Сегодня… перед репетицией… это был он… – лепечу, тушуюсь и часто моргаю – тяжело признаться себе самой, что «секс на вечеринке» все же был насилием. Тяжело, впервые в жизни настолько сильно раскрыться перед другим человеком. Тяжело причинять ему боль…
А боль сейчас отчетливо проступает на бледном лице Макса.
– Макс, прости меня… пожалуйста! – Я хватаю его за плечи. – Я знаю, что после этого ты даже не посмотришь в мою сторону – пусть так, только прости! Иначе я просто сдохну…
Один неуловимо короткий миг в глазах Макса я вижу сомнение. Он не знает, что сказать или сделать. Он выведен из строя, и мое уродское прошлое сжигает его изнутри.
Липкий страх ползет по коже: он уйдет, и я потеряю себя.
– Макс!.. – зову я. – Смотри на меня, Макс…
Он резко включается в реальность, одной рукой прижимает меня к себе, а второй укрывает от всего мира. Я дрожу и плачу. Все едкие сомнения и надвигающиеся кошмары разбежались, потому что я снова пускаю сопли в родное плечо своего брата. Странного фрика и самого лучшего парня на свете.
* * *
Бесцеремонно распахивается дверь.
– Максим! Убери свои руки от сестры и марш в гостиную! – грозно повелевает с порога бабушка.
Макс не двигается.
Я тоже не могу оторваться от него – я обрела его снова, и сама мысль о том, что нужно расцепить руки и отпустить, повергает душу в глубины звериного ужаса.
– Нет! Не уходи. – Я еще крепче хватаюсь пальцами за клетчатую рубашку Макса.
– Дарина, прекрати! – кричит бабушка. – Я не хотела, но придется поставить в известность Валерия…
Макс заглядывает в мои глаза:
– Даня, тихо. – Его взгляд обволакивает спокойствием, собранностью и силой. – Я люблю тебя. Смотри на меня. Все будет хорошо, израненный солдат.
Он быстро целует мои губы, размыкает объятия, встает и с готовностью поворачивается к застывшей в полуобмороке бабушке.
– В семье не без меня… – пожимает он плечами и выходит за дверь, так и не склонив головы под ее уничижительным взглядом.
Седьмой из отмеренных мне в этом мире дней снова начался со звуков скандала. Как водится, с самого утра Макса и ребят ждут великие дела – он поспешно собирается, гремит чем-то в кладовке, шуршит ветхим картоном старых коробок, но преисполненная ужасом бабушка пытается вставить палки в колеса.
Макс смерчем врывается в комнату, хватает рюкзак, легонько щелкает меня пальцем по носу, и я хриплю:
– А моя помощь не понадобится?
– Спи, израненный солдат! Благодаря великой силе СМИ, оказывающих огромное влияние на личность и формирующих общественное мнение, к нам присоединились еще пятеро бойцов. Сейчас попру им шапки и кеды… – Макс, потоптавшись на месте, добавляет: – А еще нужно вернуть двести косарей одной не в меру щедрой девушке.
Я тут же вскакиваю и тяну его за рукав:
– Не вздумай! Это мой вклад в общее дело!.. Вклад моего папочки… – Беру руку Макса в свою. – Помнишь, ты объяснял, что есть грех в твоем понимании? Так вот – мой папочка нагрешил чертовски много. Это его искупление. Хотя бы частичное.
Воспоминания снова забрасывают меня в тело маленькой беспомощной девочки, которой вечно до крика хотелось участия и внимания к себе. Но отец всегда заменял его парой дежурных фраз и деньгами.
Макс присаживается на край матраса и гладит меня по голове:
– За эту сумму Кома до конца своей никчемной жизни обязан будет исполнять любые твои желания и капризы! – Он смеется, но взгляд остается напряженным, в нежной синеве его глаз, на самом дне, едва заметны острые кристаллы льда. Они поселились там еще вчера и не растаяли до сих пор, отчего мое сердце сжимается.
– Макс… – тихо прошу я. – Не говори ребятам… Ну, о том, что я рассказала тебе…
Я опять до крови ковыряю заусенцы, съеживаюсь и напрягаю плечи.
– Как скажешь! – кивает Макс, встает и снова щелкает меня по носу. – Спи.
* * *
Мое появление на кухне не вызывает у бабушки особого восторга – она бросает на меня тяжелый взгляд и вновь отворачивается к столу. Выдвигаю табурет, взбираюсь на него с ногами и пару минут молча наблюдаю, как сквозь сито летит в миску просеянная мука, разглядываю бабушкины руки.
Моя заблудшая душа тянется к ней, к ее родному теплу, снизу вверх я пытаюсь заглянуть в ее глаза, но она только закусывает губы, продолжая свое занятие.
