в СССР и позже в России ответственный квартиросъёмщик обязан заключать с подселенцем соответствующий договор. Тут же, похоже, чёрный нал, проговорилась старушка на свою голову. С другой стороны, ей повезло, что попался липовый милиционер, но всё равно пока все карты раскрывать не будем.

— Нехорошо… Как вас по имени-отчеству?

— Клавдия Васильевна я, Старовойтова.

— Нехорошо, Клавдия Васильевна, обманывать государство. Оно о вас всячески печётся, а вы вон от него доходы утаиваете. Ладно, на первый раз простим, но чтобы завтра же пошли и заключили договор.

— Дык ведь с Васькой надо идти в жилконтору, а он рано утром на фабрику убежит.

— Ничего, мы ему сейчас лекцию прочитаем — пойдёт как миленький. А на фабрике объяснится, справку выпишут в жилконторе.

— А может, заарестуете?

— Может, и заарестуем, если слова не подействуют. Ну, где ваш дом-то?

— Дык вон уж, — в очередной раз «дыкнула» старушка, — почитай пришли.

Обитала бабушка в подвальном помещении с окнами на уровне мостовой. Два окна — две комнаты, с удобствами во дворе. В окнах свет не горел, наверное, спит уже постоялец.

Оказалось, нет, где-то колобродит, и дверь в квартиру нараспашку, хорошо, чужой кто не влез. Хозяйка запричитала, заохала, мол, зря товарищ милиционер шёл, теперь неизвестно, сколько ждать, пока этот бандит вернётся.

— Что ж, посидим, торопиться нам некуда, всё равно на ночном патрулировании, — приврал я, располагаясь на колченогом табурете у стола и закидывая ногу на ногу.

— А может, картошечки на конопляном маслице пожарить, а? Это я мигом, на керогазе-то.

— А что ж, не откажусь.

— И наливочки, не побрезгуете?

Бабуля извлекла из какой-то схронки початую бутылку с жидкостью тёмно-вишневого цвета, заткнутую бумажной пробкой. Откупорив её, я понюхал содержимое и удовлетворённо кивнул: мол, сгодится.

— Только немного, а то я на дежурстве.

— Дык сами и наливайте, товарищ милиционер, сколько требуется. Наливайте, а я вот уже картошечку почищу и поставлю готовиться.

Минут через двадцать передо мной на столе стояла небольших размеров сковорода, наполненная жаренной на постном масле картошкой. А рядом — краюха ноздреватого хлеба. Ну и стопка с наливочкой для аперитива. Ух, давненько я так не сиживал!

— А сами-то что?

— Я ужо потрапезничала, вы кушайте, кушайте… Чичас, глядишь, и этот злыдень заявится. Вы уж спуску-то ему не давайте, пригрозите каторгой.

— Нет у нас в Советском государстве каторги, Клавдия Васильевна.

— А чиво ж есть-то?

— Ну, тюрьма, лагеря, этого хватает…

— Ну вот лагерем и пригрозите, может, за ум возьмётся… Молочка али чайку? Этот-то обормот пришёл тут как-то пьяный, сунул мне коробку чаю, я её и спрятала. Мало ли, когда ещё пригодится.

— Приворовывает, значит, ваш постоялец?

— Э-э, того не ведаю, может, и купил, — заюлила старушка.

— Ладно, давайте чаю… и немного молока туда плесните.

От стола я отвалился, словно насосавшийся крови комар. Хорошо-то как, и совсем не хочется думать о плохом. Сейчас бы ещё покемарить часик-другой.

Хозяйка, видно, уловила мой осоловелый взгляд и предложила:

— Вы ежели вздремнуть желаете, то можете в той комнате прилечь. А Васька придёт, так сразу его и споймаете.

— Ладно, будем считать, это засада, — согласился я. — Только сапоги скину, а посплю в форме.

— Это уж как хотите, дело хозяйское.

Постель, конечно, не моя кроватка из будущего, но уж всяко лучше нар. Сунув револьвер под подушку, я повернулся на правый бок и тут же отрубился.

Глава 5

Постоялец не появился и утром. Бабушка меня не будила, так что сам я продрал глаза лишь в половине восьмого. Сев на кровати, сладко потянулся, морщась от лучика утреннего солнца, пробивавшегося в полуподвал. Происшедшее накануне казалось мне случившимся словно не со мной.

— Ой, как на Ваську-то похож! Вчера в потёмках и не разглядела толком, а чичас прямо одно лицо! Только побриться — и не отличишь, — замерла в дверном проёме бабуля с видавшим виды полотенцем в руках, взирая на меня с нескрываемым интересом.

— Что, серьёзно похож?

— Вот те хрест! — мелко перекрестилась старушка.

— А есть его фото? — спросил я неспроста, потому как в моей голове зародилась вполне очевидная мыслишка.

— Ежели только он, паршивец, документ дома оставил, — сказала бабка, делая ударение в слове «документ» на второй слог. — Чичас гляну.

Она принялась рыться в тумбочке и спустя несколько секунд извлекла на свет божий удостоверение личности, принадлежащее некоему Василию Матвеевичу Яхонтову, родившемуся в 1908 году в Змиеве Змиевского уезда Харьковской губернии.

— Паспорта у него не было?

— Да откель паспорт-то! Он, почитай, из села приехал, кто ж ему такой документ выдаст?

Ну да, в это время процесс паспортизации только налаживался, а то начитались Маяковского, что он там что-то из штанин извлекает, я-то только годы спустя узнал, что в стихотворении речь шла о загранпаспорте. В загранку — да, без паспорта никак, а внутри страны как-то обходились.

Приглядевшись к лицу изображённого на небольшой чёрно-белой фотографии человека, я понял, что он и впрямь чем-то смахивает на меня. Может, это знак свыше? На первое время могу закосить под Яхонтова, а там уж как-нибудь, с Божьей помощью… Правда, нужно ещё от формы сотрудника НКВД избавиться, заменив её на гражданскую. Хорошо ещё, что бабуля не разбирается в таких тонкостях, приняла меня за милиционера.

— Знаете что, Клавдия Васильевна, я, пожалуй, временно конфискую этот документ для проверки личности вашего постояльца. Если объявится, так ему и передайте. Потом повесткой вызовем в милицию, а заодно и ваш вопрос постараемся решить. Если внушение не поможет, будем применять к дебоширу более строгие меры.

— Вот спасибо, сынок! Я ж за тебя молиться теперь буду!

— Не надо молиться, ваше дело — вовремя докладывать о творящихся безобразиях. И не поселять у себя жильцов без соответствующего оформления документов… Ох, что-то есть так хочется!

— Так я быстро кашку пшённую с молочком утренним сготовлю, у нас тут поутру разносит крестьянка из Бутово.

— А что ж, не откажусь. Премного благодарен за вашу заботу. Я у вас тут, получается, и сам словно постоялец, вечер да ночь провёл.

— Вот кабы все были такие постояльцы — и слава богу!

— И ещё платили бы, — усмехнулся я.

— Дык жить-то надо, куцы ж деваться, на пенсию, что артель платит, разве ж проживёшь?!

— А что за артель?

— Дык я ж тридцать лет, почитай, на Трёхгорке проработала, они и платят из фонда.

— На Трёхгорной мануфактуре?

— На ей самой, будь она неладна.

— А что так?

— Дык сама там всё здоровье оставила, ещё и мужа моего, Степана Лексеича, мануфактура эта в двадцать первом забрала: попал