высекли: “Мне от своего счастья неча отказываться…” (Ср. соболезнование, какое мы испытываем к бедным жертвам в “Недоросле”.) Жаль, по-человечески жаль лишь виновников беззакония, попадающих к исходу комедии в крайне неприятный расклад. И более всех жаль, конечно, Городничего: его падение всех ужаснее, хотя, понятно, и всех смешнее.

Во-вторых, в восприятии пьесы (ради близкого сопереживания) необходимо отрешиться от позднейших на нее наслоений, в виде ли критики, возмущавшейся положением дел в России, в форме ли авторских уловок оправдаться задним числом, повернув безответственный смех на законную дорогу. Особенно тяжело уберечься от чувствительного воздействия, какое оказывают на прочтение пьесы “Мертвые души” под маркой последующего и главенствующего сочинения Гоголя, словно созданного в прямое продолжение “Ревизору”. Комедия непроизвольно подверстывается к чуждому ей по существу, громадному образованию и в его соседстве тускнеет, застывает, загромождается вещами, шкафами, как в усадьбе Собакевича, среди которых не рассмотреть уже человеческого лица.

Весьма наглядно эта тенденция проявила себя в постановке Мейерхольда, оформившего “Ревизор” в сгущенную вещественность и духоту “Мертвых душ”. Режиссерская указка Мейерхольда (не говоря о множестве прочих, менее талантливых трактовок и постановок) была нацелена на всемерное оплотнение материи, выжимавшей душу и воздух из светящегося тела комедии. “Ревизор” был поставлен под пресс чудовищных натюрмортов Гоголя. Уроки Мейерхольда гласили (20 октября 1925 г.):

Нужно всю эту компанию людей, которые будут играть, поставить на площадку, примерно в пять квадратных аршин, – больше нельзя.

…Из всех щелей, опять между шкафом и печкой, комодом, выползают люди. Как тараканы из щелей. Знаете, вот потушили свет – и они из всех щелей вылезли, усами пошевелили и облепили сцену.

Стоит диван, еще больше, чем в первом действии, и на фоне четырех колонн везде люди, люди, лица – насажены, как сельди в бочку.

Как бы ни были сами по себе интересны и правомерны подобного рода вариации “Ревизора”, они свидетельствуют не столько о свободе по-новому истолковывать прославленный текст, сколько о многопудовой инерции поэтики “Мертвых душ”, довлеющей над комедией Гоголя. В такой обстановке, понятно, персонажи “Ревизора” утрачивают свое обаяние, обращаются в манекены, в сатирические маски и хари. Сбывается кошмар Городничего:

Убит, убит, совсем убит! Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего…

Это он произносит под шоком от разносного письма Хлестакова. По Хлестакову, действительно, городом распоряжаются не люди – скоты. Тянуть “Ревизор” в сатиру, в замену лица свинообразной личиной – значит поддаться невзначай на блесну хлестаковских стереотипов, столь фраппировавших Городничего, что тот за письмом, во тьме катастрофы, ничего уже не помнит, кроме невразумительных рыл. “Надзиратель за богоугодным заведением, – уверяет Хлестаков, – совершенная свинья в ермолке”. “Смотритель училищ протухнул насквозь луком”. “Городничий – глуп, как сивый мерин”. И тому подобные плоскости, от которых за версту разит недалеким и нелюбопытным пером беспардонного репортера. Но как они расходятся с Гоголем! Нет, Городничий отнюдь не глуп, и во избежание кривотолков Гоголь предупреждает актеров в предваряющих “Ревизор” замечаниях:

Городничий, уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек… Черты лица его грубы и жестки, как у всякого начавшего тяжелую службу с низших чинов (“Характеры и костюмы. Замечания для господ актеров”).

В тех же авторских рекомендациях почти для каждого персонажа найдено если не в полном объеме доброе, то всё же дружелюбное слово. Так, в графе Почтмейстера значится ни больше ни меньше: “простодушный до наивности человек”, а супротив враля Хлестакова поставлена дальновидная галочка:

Чем больше исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет.

Заботы Гоголя сводились к тому, чтобы не допустить поглощения человека сатирической маской, и он не уставал повторять в назидание театральным интерпретаторам:

Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру (“Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть, как следует, «Ревизора»”, 1846).

Или так уже Гоголь всегда был чужд карикатурам? Причина, очевидно, в другом. Отринув предвзятость “свиных рыл” и имея дело непосредственно с текстом, как свободной от сторонних аналогий поэтической данностью, нетрудно убедиться, что персонажи комедии Гоголя, будучи до конца отрицательными, тем не менее остаются людьми и в этом качестве возбуждают сочувствие. Больше того, смех и посрамление отрицательного лица в значительной мере зиждутся на любовном вхождении в круг человеческих его интересов и снисходительном отношении автора к его слабостям и грехам. Именно поэтому Щепкин признавался в любви к Держиморде, к Добчинскому и Бобчинскому, к Городничему:

Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей (письмо Гоголю, 22 мая 1847 г.).

Здесь не просто любовь к сочному образу. Здесь любовь к человеку. Гоголевский Плюшкин, допустим, или Чичиков неспособны возбудить в душе подобных эмоций при всех своих литературных достоинствах. Там “Мертвые души” уже наложили на чувства свою железную руку. Не то в “Ревизоре”, где мы вольны любить, сострадать, где персонаж приглашает вас войти в его положение на правах сотоварища, который оттого и смеется, что проникается состоянием ближнего, и, смеясь, постигает комическую его и симпатичную природу, равно доступную всем и взывающую по-родственному: войди! пойми!

Посуди сам, любезный, как же? ведь мне нужно есть. Этак могу я совсем отощать. Мне очень есть хочется; я не шутя это говорю… Как же они едят, а я не ем? Отчего же я, чорт возьми, не могу также? Разве они не такие же проезжающие, как и я?

Как в доме Собакевича каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: “И я тоже Собакевич!”, так в “Ревизоре” каждый персонаж мысленно или вслух произносит: “И я – человек!” После “ревизора” “человек” здесь самое веское и многомерное слово (только, может быть, пьеса Горького “На дне” превосходит, да и то формально, комедию Гоголя по числу антраша с “человеком”). Оно колеблется в значениях, падает и возвышается, следуя, по обычаям того времени, оборотам державинской оды:

Я телом в прахе истлеваю.Умом громам повелеваю,Я царь, – я раб, – я червь, – я Бог!..[13] —

от униженно-смиренного признания нашей общечеловеческой слабости:

Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов… —

до восторженного удивления перед силой его и величием:

Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит человек! —

и еще выше, еще фантастичнее – по шкале ценностей – к сверхчеловеческой мечте человека:

Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дескать, какую честь Бог послал городничему, что выдает дочь свою – не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не было, что может всё сделать, всё, всё, всё!

Главное, конечно, не то, о чем рассуждают герои Гоголя, не такие уж они, прямо скажем, философы, но что́ они несут в себе и демонстрируют нам и друг другу повсеместно, непреднамеренно, открывая свое