Поставить ево в близости от оной канторы на квартиру и довольствовать ево пищею неоскудно; до оного ж Волкова допускать ученого священника, дабы он мог ево разговаривать, да оной же канторы обер-секретарю Хрущову для разговору ж ко оному Волкову ходить почасту. А когда оное канторою усмотрится, что он пришел в совершенное ума своего состояние, тогда ево за пристойным смотром прислать в Тайную канцелярию на почтовых подводах, а при отсылке объявить ему, что он в Петербург отправляетца не иного чего ради, только как с ним показано будет некоторое милосердие.

Распоряжение было, естественно, выполнено, и уже 29 мая приставленный к Волкову священник доложил, что сержант совершенно здоров. Теперь ему предстоял путь в Петербург. В октябре из Тайной канцелярии пришло сообщение, что Волков отпущен с паспортом и должен явиться в Москве в контору, где будет определен обратно на службу[203].

С чем был связан такой интерес столичных блюстителей государственной безопасности к явно нездоровому сержанту? Скорее всего, их насторожило слово «фармазон». Слово это, пришедшее в XVIII веке в русский язык из польского, означало франкмасона и стало синонимом «вольнодумца». Понимали ли петербургские служащие Тайной канцелярии это слово именно так, неизвестно, но очевидно, что они усмотрели здесь опасность какого-то заговора, и потому была разработана соответствующая спецоперация: Волкова надлежало доставить в столицу с сопровождением, но не как арестанта, а на почтовых лошадях, дабы он ничего не заподозрил. К сожалению, мы ничего не знаем о самом Волкове, и потому неизвестно, был ли он действительно масоном или просто употребил где-то услышанное слово. Так или иначе, дело Волкова показывает, что практика работы Тайной канцелярии не была шаблонной, но отличалась определенной вариативностью и даже изобретательностью.

Как мы уже видели, в Тайную канцелярию, а потом и в Тайную экспедицию попадали люди разного социального положения и происхождения, в том числе не русские и, очевидно, не православные подданные Российской империи, а также иностранцы. Практика обращения с ними сложилась не сразу и на протяжении столетия менялась. Когда в 1735 году последовал указ Анны Иоанновны, подтверждавший отсылку безумцев в монастыри, среди упомянутых в нем пяти колодников оказался один лютеранин, и Синод, судя по всему, вновь попытался воспротивиться помещению его в православный монастырь, использовав в качестве предлога заботу о спасении души несчастного. Тайная канцелярия на эту уловку церковных иерархов не поддалась и велела:

Из объявленных в поданном святейшему Синоду ис Тайной канцелярии доношении колодников, поврежденных в уме, по имяном четырех человек, один, а имянно кондуктор Яган Фридрих Штель, хотя веры и не греческого исповедания, но понеже к отсылке ево в монастырь учинено по силе вышеупомяненного имянного Ея Императорскаго Величества указу, ибо оной Штель в том числе, о которых пяти человеках во оном Ея Императорскаго Величества указе объявлено, чего ради со оным Штелем иначе учинить неможно. Что же Святейший Синод разсуждать изволит, что означенной Штель по ссылке в монастырь, ежели случитца ему смертный час, а перед тем может он во исправление ума притить и станет требовать по своей вере для исповеди себя пастора, и тогда за неимением пастора может он бес покаяния умереть, и на оное Святейшему Синоду к разсуждению донести, что для оного надлежит помянутого Штеля послать в ымеющейся при Москве монастырь, в которой за благо Святейший Синод изволит разсудить, ибо во обретающейся при Москве Немецкой слободе при кирхах пасторы имеютца… При том же ко известию донести, что по имеющимся в Тайной канцелярии делам и кроме вышеозначенного Штеля другия как лютерского, так и католицкого законов находившияся по приличеству до них важных дел, которым свободы дать было не можно, как в монастыри, так и в другия места в посылке напредь сего имелись[204].

Кондуктор Штель был, по-видимому, российским подданным, а уже упоминавшийся финн Дальрот, чье дело было решено в том же 1735 году, иностранцем, приехавшим в Россию с паспортом из Норвегии в 1727 году. Он утверждал, что носит одежду, подаренную ему цесаревной Елизаветой Петровной, и что «голос» ему говорит: «…ты король дацкий и швецкий». Под конвоем он был отправлен в Выборг, а оттуда выслан в Швецию, где тамошние власти могли попытаться разобраться с его происхождением[205]. Напротив, называемый в документах «иноземцем» и считавший себя «шведским королем» Яков Лют в 1739 году после испытания батогами был отправлен в Калязин монастырь. Уже совсем в другое время, в 1768 году, в Тайной экспедиции допрашивали саксонца садовника Мартына Шнидера, явившегося в Царское Село «для женитьбы на государыне, ибо, де, она мне невеста». Шнидер был прислан из Царского Села к Вяземскому с письмом дежурного генерал-адъютанта Г. Г. Орлова: «С адъютантом моим Пушкиным посылаю к Вашему Сиятельству однаго немца, который врет, что сами услышить изволите. Ея Императорское Величество указать соизволила дать ему сто рублев, купить ему шубу и протчее, что надобно будет, и отправить за границу»[206]. Высочайшее повеление было исполнено[207], и стоит отметить, что забота о материальном обеспечении ссыльных и членов их семей — характерная черта екатерининского времени. Так, к примеру, жене отставного капитана Дмитриева, об умственных способностях которой фельдмаршал Голицын был столь невысокого мнения, императрица также велела выдать 100 рублей для проезда домой в Осташковский уезд.

Именно Голицыну пришлось в 1775 году разбираться и с делом курляндца, поляка по происхождению Николая Баташевского. Последний давно жил в России, работал попеременно камердинером, парикмахером, бухгалтером, учился переплетному и «футлярному» делу, во время Русско-турецкой войны 1768–1774 годов сопровождал в Крым подполковника А. Я. Леванидова, а потом из‑за несчастной любви[208] пришел пешком из Москвы в Петербург, где был маркером «на трех билиартах». По его мнению, отец его возлюбленной переплетчик Ридгер, будучи масоном[209], навел на него порчу с помощью лучей, направленных из Москвы в Петербург через дырочку, сделанную им при содействии профессора Рейхеля. Голицын предлагал отправить Баташевского в рижский или ревельский доллгауз, но императрица велела отвезти его на границу с Курляндией[210]. Тратить казенные деньги на лечение иностранца государыня очевидно не хотела.

В следующем, 1776 году, также была решена судьба датчанина, двадцатидвухлетнего Юнаса Бинга. Проучившись несколько лет в университете, он услышал,