Шрифт:
Закладка:
— Мне помогает в приходской работе старушка-монахиня, у нее, к счастью, очень больные почки, ей совсем нельзя есть мясо, только благодаря этому нам обоим хватает на жизнь, потому что мяса мы себе позволить не можем. — Это было сказано совершенно спокойно.
Мне запомнились лицо того ксендза, бледное, как облатка, его изношенная ряса, так что впоследствии, когда при мне кто-то заговаривал о французском духовенстве, я всегда его вспоминал.
Я возвращался в гостиницу моего лесного городка после разговора с ксендзом-алжирцем. Никаких парижских гостей не было, но хозяева сами сидели за уставленным яствами столом и запивали белым вином устрицы, специально заказанные ими для себя из Рамбуйе, находившегося неподалеку.
— Где вы так долго пропадали? — по-дружески поинтересовалась хозяйка.
— Я навещал вашего настоятеля.
— Ксендза, этого алжирца?
От удивления она застыла в дверях с полной тарелкой пустых устричных раковин.
— Вы знаете, — добавил я, — он живет очень бедно, почти в нищете.
Лицо хозяйки окаменело.
— А почему он не работает, как все?
В ее голосе прозвучали нотки такой неприязни, презрения, чувства собственного превосходства, что я прямо онемел. Откуда это высокомерие? Я не мог убедить ее, что священники тоже работают «как все», а часто и гораздо больше.
В день отъезда, возвращаясь в свою комнату, я столкнулся с хозяйкой, лущившей фасоль.
— Этот… этот ваш ксендз тут был и оставил вам какую-то посылку, — сказала она мне тихо, не поднимая глаз.
И снова тот же оскорбленный тон, осуждающий меня за столь… компрометирующие связи.
У себя в комнате я нашел тщательно завернутую в бумагу книжицу о чуде Божьей Матери в Португалии с сердечной надписью.
* * *Сегодня я вспоминаю об этих двух встречах со священниками во французской провинции под впечатлением от известия о смерти Бернаноса. В последнее время во французской литературе никто, наверное, с такой глубиной и резкостью взгляда не затрагивал тему христианства, окруженного враждебным, равнодушным миром здесь, во Франции. «Ничто меня больше не заботит, кроме несчастья моей страны и агонии христианства», — говорил Бернанос.
В 1875 и 1876 годах («Souvenirs d’enfance et de jeunesse[73]») Ренан, один из величайших покровителей «светской» Франции, писал: «Даже если нам еще придется пройти (во Франции), что кажется весьма вероятным, через короткий период католической реакции, никто уже не увидит возвращения народа в церковь».
Семьдесят лет спустя для прибывшего из Алжира в Иль-де-Франс священника французский народ стал как раз проявлением мира, совершенно оторванного от религии, не только от католичества, но и от всех источников религии, настолько, что мусульмане показались ему во сто крат ближе, чем его соотечественники-французы. Бернанос в течение двадцати лет со свойственной ему прямотой то и дело возвращался к этой теме, мрачной для каждого католика: безбожие французской деревни, ставшее, с одной стороны, последствием многих ошибок и грехов власть имущих католиков, с другой — результатом нескольких декад последовательной борьбы за секуляризацию Франции, более плодотворной, чем хотелось, может быть, некоторым ее инициаторам.
Перед самой войной Даниэль Галеви, которого сложно заподозрить в фанатизме, писал: «Из лексикона среднего француза исчезли слова Бог, молитва, душа — слова, вычеркнутые светским образованием, французы не знают, насколько из-за этого обеднел не их лексикон, но их мир».
Во всех своих романах, от первого, «Под солнцем Сатаны», до «Господина Уина», Бернанос описывает заброшенные церкви, ксендзов на опустевших приходах, одиночество верующего человека в мире если не враждебном, то совершенно чуждом религии. Я перечитал «Дневник сельского священника» (насколько помню, его сразу после публикации в 1933 году перевели на польский[74]). Пятнадцать лет спустя книга показалась мне не только замечательной, но и в каком-то смысле уникальной. После этого деревенского священника, умирающего от рака, которого считают дурачком и пьяницей, все известные мне литературные образы святых или полусвятых выглядят немного плоскими, кроме пары персонажей Достоевского (но даже старец Зосима вызывает впечатление какого-то чуть ли не духовного комфорта по сравнению с настоятелем Бернаноса).
В таинственном, полном лакун и недомолвок последнем его романе, «Господин Уин», есть незабываемая сцена, когда настоятель, снова одинокий и святой, сгибается под грузом ответственности за вверенный ему враждебно настроенный приход. Все это представляется мне сегодня лишь слегка транспонированной реальностью, гораздо больше обязанной конкретным наблюдениям за французской провинцией, нежели фантазии писателя.
Святость у Бернаноса бесконечно далека от нимбов и расхожих сладеньких изображений святых всего мира, у него она прежде всего почти никому не заметна, презираема, она раздражает, иногда по-настоящему возмущает, порой комична и всегда унижена. Святые у Бернаноса беспомощны в жизни, не знают, как распутать, разорвать сеть несправедливости, непонятной жестокой враждебности, которая их душит, и сами противостоят ей только тем, что не лгут, не смиряются со злом и видят его во всем его ужасе там, где остальные ничего не замечают. Эти люди не сдаются в борьбе, кажущейся безнадежной, в молитве, и только на краю пропасти, на грани отчаяния на них вдруг нисходит спасение — счастье Милосердия. И то и дело повторяется фон — жестокий приход, занятый погоней за деньгами, эротоманией и интригами.
Бернанос писал и издал свой первый роман, «Под солнцем Сатаны», в 1925–1926 годах; ему было уже 38 лет. Именно зло той эпохи помогает нам понять психологический портрет этого писателя. В 1940 году в одной статье, написанной в Бразилии, он характеризует те времена:
Когда 15 лет назад я писал «Под солнцем Сатаны», в период полной послевоенной эйфории, когда моя несчастная страна, не заботясь о своих героях, казалось, занята одним только потреблением, когда Париж, наводненный, оккупированный спекулянтами, напичканными золотом, напоминал игорный дом или огромное казино, у книги, действительно, было мало шансов завоевать читателя, книги, которая с первой до последней страницы хулила эту святотатственную радость живых и производила
