молчит, готовит сыну обед, смотрит после захода солнца на темнеющие городские крыши… Там нет ни слова нежности или любви, но откуда же мы точно знаем, что эта женщина живет ради своего сына, что она его любит? «Риэ не был уверен, его ли она ждала каждый день, но что-то изменялось в ее лице, когда он появлялся. Все, что трудовой жизнью было отпечатано на этом лице молчания, вдруг оживало».

В этой книге на каждой странице — проблемы, близкие «Братьям Карамазовым», даже слишком близкие. Иногда они кажутся актуальной иллюстрацией вопросов, затронутых Достоевским в «Братьях…». Прежде всего читателю вспоминается сцена из Великого инквизитора. «Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою?»[49]

Затем смерть ребенка — это почти что продолжение разговоров Ивана Карамазова с Алешей. Тот «билет в рай», который Иван не принимает, потому что в мире есть страдание невинного ребенка. Есть ли Благодать и чего стоит Благодать по сравнению с этим страданием? Среди разных ответвлений этих вопросов пробивается один, может быть, самый актуальный вопрос Камю: что есть святость? Можно ли быть святым без Бога, когда «Бог умер»?

Но насколько же эта книга грустнее книг Достоевского, насколько она сильнее душит. Нет надежды на этой грустной земле, кроме как сделать все, что в твоих силах. Нет и не будет никакого проблеска Благодати, да и чуда точно не будет. Певец любви к жизни, который в пустыне и на алжирском пляже в полной метафизической безнадежности находил путь к счастью, сегодня, кажется, делает читателю признание, которого он, может быть, и не хочет делать, которое сам не вполне осознает, признание Достоевского: «Меня Бог всю жизнь мучил»[50].

Прочитав роман, можно быть уверенным в одном — Камю находится в неустанном поиске, сложно предвидеть его дальнейшую эволюцию.

«Бог умер» в устах Камю достойно комментария из «Исповеди сына века» Мюссе, которую я процитировал в эпиграфе к этой заметке. «Это был громкий крик боли, и, как знать, может быть, в глазах Всевидящего это была молитва».

1947

5. Могилы или клады

Плакучие ивы на берегах Сены

Грусть навевают как ивы Евфрата[51].

Я шел по Пон-Нёф. Был туман, не голубой, как часто бывает в Париже, а серый, почти лондонский. Тяжелый купол Института цвета сажи выныривал над старыми серыми домами на фоне серого неба. Дома на острове тоже были серы, один из них, ощетинившийся тонкими металлическими лесами, выглядел как горшок в проволоке. Ведь именно по этому мосту — вспоминал я — ехал Сулковский[52] в Египет, они вместе с Вентурой[53] выезжали в карете, отсюда неподалеку, из дома Бреге на Quai de l’Horloge[54], 39. В этом доме, заметном с моста и построенном в 1610 году, где сейчас живет великий писатель Даниэль Галеви[55], в комнатах, увешанных картинами Будена, Русселя, Сезанна и Гогена, в узких коридорах и коморках, заваленных книгами, не осталось и следа воспоминаний о нем. Когда Сулковский проезжал по этому самому мосту, у его кареты сломалось дышло. Тогда он сказал: «Видно, не вернусь я из Египта». И не вернулся.

Я шел по мосту усталый, ни о чем не думая. Последний кусочек Ситэ, сад под мостом, врезающийся острым шипом в Сену, был почти затоплен. Деревья сада касались воды, их кроны были того же цвета, что и купол Института, среди них стояла и старая низкая ива со сломанным стволом, подпертым палками. «Плачущая ива на берегу Сены»…

Она склонялась над густой, непрозрачной, матовой серо-зеленой водой. Короткие тяжелые волны шли быстро и бурно. Я смотрел на город непроизвольно, полусознательно, отмечая сочетания красного, серого и отражающуюся от этой серости глухую зелень быстрых волн поднимающейся Сены.

Вдруг я почувствовал, словно без участия сознания, что Париж уже умер, что это не Париж, а руины Парижа, что я смотрю на тяжелую зеленую волну, которая вот-вот зальет, затопит этот город.

В другой день я поспешно шагал по мосту Турнель из Польской библиотеки, с острова Святого Людовика. На вершине здания на противоположном берегу сверкали огромные окна ресторана La Tour d’Argent[56]. Его закрыли после Libération[57] на какое-то время, поскольку он якобы слишком радушно принимал немцев. Ресторан, один из самых дорогих в Париже, давно уже снова открыт, а ведь в том же La Tour d’Argent (тогда он, должно быть, выглядел иначе и гораздо скромнее) друзья Мицкевича давали обед в его честь в 1855 году, перед его отъездом в Константинополь, всего за два с половиной месяца до смерти. На фоне голубого неба, в свете теплого, почти весеннего январского дня, в легкой голубой туманной дымке над темными кронами деревьев вырастал Нотр-Дам, сиреневое кружево. Лишь высокий шпиль, построенный в середине XIX века Виолле-ле-Дюком при реставрации собора, разрушенного во время революции, был темно-сапфировым. Весь пейзаж, такой нежный в розово-голубых тенях и световых пятнах, казался почти нереальным — и снова меня пронзило странное впечатление: пейзаж этот, пропитанный французскими и польскими воспоминаниями, не существует в реальности, он может в любой момент развеяться, это мираж.

Откуда берутся такого рода переживания? Я возвращаюсь на Пон-Нёф, на домах не заметно сильных следов разрушения, высокий уровень воды в Сене — явление частое и привычное; возвращаюсь на мост Турнель, кружево Норт-Дам ничуть не изменилось с 1924 года, когда я впервые его увидел — видение каменное, прочнее не бывает, почти вечное.

Если бы я был Блоком, может быть, я написал бы стихотворение вроде «Скифов», да еще и почувствовал бы себя пророком, но, не будучи поэтом, я начал исследовать источник своих видений. «Затопленный» Париж, или Париж-«мираж», был вторичным переживанием, навеянным, с одной стороны, теориями катастрофы, с которыми мы то и дело сталкиваемся в разговорах, журналах, книгах, с другой — пассивным пораженчеством, с которым очень многие эти теории принимают; мои «видения» Парижа были формой инфекции[58].