Сегодня, читая этот фрагмент, я вспоминаю те годы. Не только спекулянты, напичканные золотом, текли тогда в Париж, но и студенческая молодежь всех национальностей и цветов кожи наводняла тогдашний Монпарнас и Латинский квартал, и большинство этой молодежи было, вероятно, ослеплено именно этим эйфорическим Парижем, веселящейся Францией, где любое понятие и любая иерархия ценностей казались относительными, а будущее — несомненно розовым благодаря «машине прогресса», кото-рая почти независимо от нашей воли несет нас навстречу лучшему будущему.

Галеви был тогда редактором «Cahiers verts»[75] в Грассе и уже издал в этой серии таких дебютантов, как Мориак, Монтерлан, Мальро и другие. Он слыл одним из самых проницательных «сомелье» молодой литературы. Когда в 1926 году Бернанос принес ему рукопись своей первой книги, Галеви, прочтя ее, сказал, в частности, такие слова: «Вы пришли слишком рано или слишком поздно».

У Галеви тогда были основания отнестись скептически к шансам книги на успех. Фраза Жида о том, что литература не пишется высокими чувствами, была почти аксиомой, категории нравственности в словесности понимались все чаще как категории исключительно эстетические. Напрасно Маритен в тоненькой брошюрке «Cheminement»[76] писал, признавая до определенной степени la fertilité des régions basses[77], что, отбрасывая моральную оценку добра и зла, человек «путешествует по плоской стране».

В то время не Маритен, и тем более не Блуа, которого Маритен активно продвигал, а Жид и Пруст завоевывали публику, а Мориака если и читали, то «Souffrances d’un chrétien»[78], эссе, написанное в тот момент, когда он был близок к отступлению от Церкви, и «Destins»[79], которую писатель сам называл потом «le plus troublé de mes livres»[80].

Ведь даже Дю Бо[81], ставший потом ревностным католиком, в 1924 году писал в своем «Дневнике»: «Сегодня… у меня бы вызвало резкое отторжение даже само употребление слова „грех“».

И в этом контексте выходит книга Бернаноса, хаотичная, стихийная, от начала до конца выносящая безжалостные оценки в таких «немодных» категориях, как добродетель и грех, повествующая о Боге и дьяволе, уж точно не путеводитель по плоской стране.

Было ли это уже тогда борьбой с сартризмом avant la lettre[82]? Но в то время относительность всякой оценки подавалась не под соусом «La Nausée»[83], а под аппетитным соусом неиссякаемых радостей и оптимистического взгляда на будущее мира, освобожденного от удушливой и устаревшей морали, ветхих и отживших категорий религиозной жизни.

Бернанос по сравнению с Мориаком (а их имена всегда стоят в одном ряду, когда речь заходит о католических писателях современной Франции) — это джунгли в сравнении с Булонским лесом с расчищенными дорожками и скомпонованными группами деревьев (причем расчищены даже темные, укромные тропки, куда в сумерках сворачивают машины с задернутыми шторками). Если читать статьи одного и второго, статьи Мориака производят впечатление литературы гораздо более высокого класса: всегда точные, изысканные метафоры, которыми он не злоупотребляет, форма, идеально прилегающая к содержанию, цитаты исключительной красоты, меткости и эрудиции. Бернанос мучает, раздражает своими постоянными fortissimo, как монотонное рычание льва, мечущегося в клетке. Некоторые его статьи напоминают дебри обугленных крон бразильских лесов, о которых он иногда пишет, но внезапно эти пожарища джунглей взрываются цветением таких чудесных метафор, а сам Бернанос начинает наносить своим противникам такие точные, болезненные и неожиданные удары, что все остальные современные французские католические писатели кажутся по сравнению с ним анемичными и даже трусливыми.

Горячность у Бернаноса сочетается с абсолютной правдивостью, с готовностью критиковать не только противников, но и ближайших союзников. Может быть, поэтому политики и политические писатели называли его parfaitement inutilisable[84].

«Я писатель скромный, — замечает он в одной из своих статей, — но если есть читатели, которые меня читают и ценят, то они знают, что я никогда не вру». Более того, Бернанос всегда подкреплял свои убеждения образом жизни. Практикующий католик, отец шестерых детей, он, несмотря на славу, жил обычно в нищенских условиях, переезжая из страны в страну, изгоняемый из стран и выгоняемый из квартир.

В бесчисленных статьях Бернаноса критика обращена в первую очередь к «раскрашенным гробам», к католикам, не имеющим мужества, равнодушным к бедности и несправедливости, католикам поверхностным, формальным, всегда принимающим сторону сильного. Именно в них писатель видит гораздо большую угрозу для христианства, чем в любой революции. Главный грех христианина для Бернаноса — это неготовность рисковать жизнью, брать на себя риск выбора и решений. Сколько же статей, памфлетов в «Nous autres Français»[85], написанных после Мюнхена, после которого Бернанос уехал в Южную Америку, или в книге «Cimetières sous la lune»[86], написанной раньше, в период испанской войны, а затем и в статьях, опубликованных в годы последней войны, когда Бернанос стал одним из первых, кто примкнул к де Голлю. В них писатель не щадит духовенство, даже самых высокопоставленных представителей Церкви, критикует обращение испанских епископов, ставящее Церковь на сторону Франко, обличает жестокости франкистов и фашистов, которые вырезали и расстреливали целые ни в чем не повинные деревни при полном отсутствии каких-либо протестов со стороны испанских церковных иерархов. Как католик, он защищает не только право на веру, но и с тем же красноречием восстает против любого религиозного принуждения, отстаивая право на неверие.

Единственные, наверное, по отношению к кому Бернанос так же агрессивен, — это интеллектуалы, безответственные снобы, сидящие по кафе и барам и

давно не осмеливающиеся произносить слово «Польша» со страха, что их сочтут реакционерами, это тысячи интеллектуалов-буржуев, выдающих себя за марксистов… и с похотливыми минами рассуждающих между собой о массовых экзекуциях и чистках.

По польскому вопросу позиция Бернаноса для Франции поистине уникальна. Его высказывания о Польше не столь часты, но разительно отличаются от многочисленных банальностей типа «Pologne digne et malheureuse»[87] или поучений разных католиков вроде Мунье из «Esprit», как Польше надлежит примириться с Советами и создать симбиоз католицизма с марксизмом. У Бернаноса всегда ощутим ревностный культ героизма, чувствуется, что для него «заезженное» понятие геройства все еще имеет полную силу и значение. Для такого человека борьба поляков на родине, на всех фронтах с 1939