Вранье — и то и другое. Во-первых, все знали, с каким упорством и хитростью она увиливала от каких бы то ни было переговоров с потребсоюзом. Трактир был для нее все, благодаря ему она чувствовала, что еще приносит пользу, находится в гуще людей, а во-вторых, всякому было известно, что Анна твердо решила дожить до ста лет.

Так оба и отшучивались — Макс и старуха, — напряжение схлынуло, мужчины снова засмеялись и заговорили, потребовали шнапса, а Петер Хартвиг, злодей тракторист, взъерошил спутанную шевелюру и начал прикидывать, как бы смыться.

«Стоп! — крикнула Анна Прайбиш. — Ни с места!»

Ни слова не говоря, она указала на кухонную дверь. Бедняга Хартвиг умоляюще посмотрел на Штефана, но тот только пожал плечами:

«Тут не я хозяин».

«Вот именно», — съязвила старуха.

И Макс, уже нетерпеливо и раздраженно — ведь никак не мог сладить со старухой, и к тому же не меньше других жаждал шнапса, — рявкнул на тракториста:

«А ну давай, парень! Кашу-то сам заварил!»

Молодой человек опять пригнулся как для прыжка, казалось, приготовился с ходу вышибить дверь, но на пути у него выросли двое мужиков: знали, что если Анну не ублажить, она в самом деле закроет трактир. Парень смекнул, что унижения ему не миновать. Он наконец прошмыгнул в кухню, через минуту вернулся с веником и совком, присел на корточки и собрал осколки, потом Анна подала ему ведро и тряпку, он вытер пол, а под конец и горчицу с обоев соскреб. Старуха не отходила от него ни на шаг:

«Молодец, молодец, вот и ладно».

А гости, как на спортивных состязаниях, подзадоривали несчастного.

Парень наконец привел все в порядок и мрачно буркнул:

«Мне очень жаль».

Анна Прайбиш извинение приняла и по-матерински сказала:

«Ну, сегодня ты впрямь и дел наделал, и выпил предостаточно. — Она проводила гостя к двери, сдернула с вешалки шапку, протянула парню, тот набычился у порога, уперся, свирепо уставясь на старуху, но Анна только любезно проговорила: — Спокойной ночи, дитя мое».

Малый надвинул шапку на взъерошенные волосы и ушел. Видать, понял, что ему здесь в жизни больше не нальют, если он не подчинится старой ведьме — так он, верно, называл ее про себя.

«Добром всего добьешься», — сказала Анна, не обращая внимания на ехидные смешки. Она радовалась победе и хлопала в ладоши.

«За дело, Ида... Угощаю всех!»

Это послужило сигналом к началу попойки, о которой в деревне будут вспоминать еще долго.

Прежде всего Анна Прайбиш с рюмкой в руке подошла к угловому столику — к Хильде и Максу с Даниэлем — и произнесла речь.

«Детки, — начала она, — вы меня слушаетесь, и мне это очень по душе. Чего только я не видала — и добрые времена, и злые, то так то эдак, то эдак то так... И как было вокруг на земле, так было и у меня в трактире.

Сначала на стенке — вон там, над диваном, — висел портрет Железного канцлера, того с усами, отец-покойник весьма его почитал. Потом для пользы дела пришлось повесить кайзера Вильгельма. В конце концов он доводился свекром кронпринцессе Цецилии, а она — наша землячка, не из фон Штрелицов, правда, но, уж во всяком случае, из Мекленбург-Шверинов... Так он и висел над диваном, с острой, закрученной вперед бороденкой, пока в один прекрасный день не отрекся от престола. Тогда я снова вывесила Бисмарка. Ну а потом, позднее, этого с усами щеточкой — никуда не денешься: наш-то граф служил в СС, а господин Бальдур фон Ширах[10], как известно, бывал у госпожи графини. Потом война кончилась, и я сразу же достала Бисмарка, он-то ведь, думаю, на Восток поглядывал. И все-таки Даниэль снял его со стены, с тех пор там висит превосходная картина с трубящим оленем... Выменяла на мешок картошки.

Видите, что ни картина, то разное время — злое, доброе... Ваше здоровье, детки, с вами мне нравится больше всего!»

Бурные рукоплескания, гости поднялись со своих мест, протискиваясь поближе, чтобы чокнуться с Анной. Та как будто даже чуточку оттаяла. Во всяком случае, она вытерла глаза и нос уголком фартука, которым минутой раньше полировала стойку, и Хильде в этот волнующий момент подумалось (и что только человеку в голову не приходит!): «Когда-нибудь эту лавочку наверняка прикроет санитарный врач». Хильда была отнюдь не в восторге, что Анна Прайбиш отослала Юргена и Аню вместо себя за стойку: один должен был разливать, а вторая записывать, что Ида уносила в зал.

«То и дело слышишь, надо, мол, побольше доверять молодежи, разве не так», — сказала Анна, усаживаясь между Максом и Даниэлем.

«Зачем вам ссориться? — спросила она. — Разве вы не заодно?»

«Ты, Анна, не понимаешь, — сказал Даниэль. — Потому и ссоримся, что по-разному представляем себе, как строят социализм, в деталях».

«Боже праведный! — Анна с опаской оглянулась. — А разве можно так говорить, мой мальчик?»

Мужчины рассмеялись.

«Я вот думаю, все приказывают оттуда...» — Она показала пальцем на закопченный потолок, вероятно имея в виду местонахождение партийного руководства, которое явно отождествляла с троном господним за облаками, откуда в случае чего присылают ангела с огненным мечом, чтобы наказать согрешивших против святого духа.

«Там решают, — сказал Даниэль, — а тут, внизу, нужно делать. Понимаешь? И он в Хорбеке поступает совсем не так, как мы в Альтенштайне. Но ведь прав-то может быть только один; вот я и делаю вывод: один из нас поступает неверно».

«Вы! — крикнули из-за соседнего столика. — Никак из середняков не вылезете, вот завидки и берут».

Кажется, сызнова затевается ссора. Анна Прайбиш встала:

«Черт бы побрал вашу политику! Занимайтесь ею где угодно, только не у меня».

А потом сказала кое-что еще; прозвучи эти слова из других уст, их встретили бы громовым хохотом:

«Кругом неспокойно, и люди сварливы, зато мой трактир — приют мира... — и продолжала тем же тоном: — Ида, ты там за колонной уже пятую сосешь!.. Ну ладно, мои молебны служат под шнапс и пиво, но все равно — у меня в заведении проповедуется взаимопонимание, иначе на что он еще сдался, этот проклятый шнапс. Итак, я настаиваю: или миритесь, или проваливайте!»

Хильда во всех подробностях запомнила тот вечер, потому что конец его был страшен. Помнила она и множество речей, которые произносились тогда,