Мы поцеловали Сэнди и Джослин на прощание. Пообещали, что, когда все наладится, мы снова будем вместе, — никто из нас не понимал, что мы покидаем Голландский дом навсегда. Когда мы сели в машину, руки у Мэйв тряслись. Она вытряхнула сумочку на переднее сиденье и взяла желтую коробку — что-то вроде аптечки. Ей было нужно проверить уровень сахара. «Все, поехали отсюда», — сказала она. Ее кожа постепенно покрывалась потом.

Я открыл дверь, обошел машину и сел с другой стороны. Лишь одно имело значение: Мэйв. Сэнди и Джослин уже уехали. Нас никто не видел. Я попросил Мэйв подвинуться. Она прилаживала шприц. Не напомнила мне, что я толком не умею водить. Знала, что до Дженкинтауна я нас как-нибудь довезу.

Трудно переоценить идиотизм ситуации, учитывая, что именно мы взяли с собой и что оставили. Мы упаковали вещи и обувь, из которых я вырасту через полгода, и оставили в изножье моей кровати одеяло, которое мама сшила из своих старых платьев. Мы взяли книги с моего стола и оставили на кухне масленку из прессованного стекла — насколько мне было известно, это единственная вещь, которую мама привезла с собой из бруклинской квартиры. Я не взял ничего из того, что принадлежало отцу, хотя позже мне на ум приходили тысячи мелочей, которые хотелось бы сохранить: часы, что он всегда носил, лежавшие в конверте вместе с кошельком и обручальным кольцом. Всю дорогу от больницы до дома конверт был у меня в руках, и я отдал его Андреа.

Почти все вещи Мэйв были разложены по коробкам, когда Норма заняла ее комнату, и многие из этих коробок переехали с ней в квартиру после окончания колледжа, поскольку, как сказала Андреа, Мэйв взрослая и должна сама распоряжаться своим имуществом (прямая цитата). И все же добротное зимнее пальто Мэйв осталось в кедровом шкафу, поскольку прошлым летом у нее в квартире завелась моль. И всякое другое: выпускные альбомы, несколько коробок с романами, которые она уже прочитала, куклы, которых она берегла для своей дочери, которая, как она была уверена, однажды у нее родится, — все это осталось на чердаке, под скосом крыши, за крошечной дверцей внутри шкафа в спальне на третьем этаже. Андреа вообще знала об этом тайнике? Мэйв показала его девочкам в день экскурсии, но вспомнят ли они, захотят ли туда заглянуть? Или теперь эти коробки принадлежат дому, запечатанные в стене, как капсула времени из ранней юности? По словам Мэйв, ей было все равно. У нее остались фотоальбомы. Она забрала их, когда уезжала в колледж. Единственное фото, которого недоставало, — детский снимок отца с кроликом на коленях. Почему-то оно осталось в комнате Нормы. Позже, когда мы наконец осознали, что на самом деле произошло, Мэйв злилась, вспоминая о потере моих дурацких скаутских дипломов, висевших на стене, баскетбольных наград, стеганого одеяла, масленки, фотографий.

Но единственная вещь, о которой не мог перестать думать я сам, был портрет Мэйв, висевший — теперь без нас — в гостиной. Десятилетняя Мэйв в красном пальто, взгляд прямой и ясный, свободно спадающие черные волосы. Как мы могли оставить ее? Картина ничем не уступала любому из портретов Ванхубейков, и это был портрет Мэйв — что Андреа будет с ним делать? Запрет в сыром подвале? Выбросит? Даже несмотря на то что моя сестра была со мной, я не мог отделаться от ощущения, что в каком-то смысле оставил ее одну, в доме, где она не будет в безопасности.

Мэйв стало получше, но я велел, чтобы она поднялась в квартиру и посидела, пока я перетаскиваю вещи из машины по трем лестничным пролетам. Спальня там была всего одна, и она сказала, что я буду спать здесь. Я ответил, нет, не буду.

— Ты ляжешь на кровати, — сказала она, — потому что для дивана ты слишком длинный, в отличие от меня. Я постоянно там сплю.

Я оглядел ее маленькую квартиру. Я не раз здесь бывал, но когда понимаешь, что тебе здесь жить, смотришь на все иначе. Обстановка была скудной, и мне стало вдруг совестно перед Мэйв: я подумал, как это несправедливо, что ей приходится ютиться здесь, в то время как я живу на Ванхубейк-стрит, — забыв на минуту, что я там больше не живу.

— А почему ты спишь на диване?

— Засыпаю перед телевизором, — сказала она, присела на диван и прикрыла глаза. Я испугался, что она сейчас заплачет, но плаксой Мэйв не была. Она убрала с лица свои густые черные волосы и посмотрела на меня:

— Я рада, что ты здесь.

Я кивнул. На секунду задумался: а что бы я делал, не будь Мэйв? Поехал бы к Сэнди или Джослин? Позвонил бы мистеру Мартину, тренеру по баскетболу, и попросился пожить у него? Этого мне никогда не узнать.

Той ночью я лежал в кровати сестры, глядел в потолок и ужасно тосковал по отцу. Ладно деньги, ладно дом, но как же мне не хватало того мужчины, рядом с которым я сидел в машине. Он защищал меня от мира столь усердно, что, оказалось, я и понятия не имел, на что способен этот мир. Я никогда не пытался представить себе, каким папа был в детстве. Я никогда не спрашивал его о войне. Я видел в нем лишь своего отца и, как сын, осуждал его. Ничего с этим теперь не поделать — разве что добавить к списку моих ошибок.