Мистер Бреннан поехал вместе со скорой и, когда они добрались до больницы, позвонил миссис Кеннеди в отцовский офис. Миссис Кеннеди позвонила Мэйв. Я был на уроке геометрии, когда в класс заглянул какой-то парнишка и протянул учителю сложенный листок бумаги; прочтя записку, учитель велел мне собрать вещи и идти в кабинет директора. Никто не приходит посреди урока геометрии, чтобы сообщить, что тебя назначили нападающим на следующий баскетбольный матч. Идя по коридору, я думал только об одном — о Мэйв. Мне так поплохело от страха, что я едва мог идти. У нее закончился инсулин или инсулин оказался плохим. Слишком большая доза, слишком маленькая — так или иначе, она уже мертва. До той минуты я не осознавал, как глубоко укоренился во мне этот страх: он преследовал меня повсюду, каждое мгновение моей жизни. Я был самым высоким парнем в классе, накачанным благодаря баскетболу и строительным работам. Кабинет директора представлял собой застекленную комнату, выходившую в вестибюль, и, когда я увидел Мэйв, стоявшую у стола спиной ко мне — безошибочно узнаваемые волосы, заплетенные в косу, — то издал звук, высокий и резкий, казалось, поднявшийся у меня из-под колен. Она обернулась, все обернулись, но мне было плевать. Я молил Бога лишь об одном, — что и получил: моя сестра была жива. Обнимая меня, Мэйв плакала, а я даже ни о чем ее не спросил. Позже она скажет, что решила, что я знаю — из-за выражения на моем лице, — но я понятия не имел. Я ничего не знал до тех пор, пока мы не сели в машину и она не сказала, что мы едем в больницу и что папа умер.

Мы совершили чудовищную ошибку, но и сейчас мне трудно сказать, кто был тому причиной. Мистер Бреннан? Миссис Кеннеди? Мэйв? Я? Миссис Кеннеди уже была в больнице, ждала вместе с мистером Бреннаном, когда мы приедем. Мистер Бреннан рассказал нам, что случилось. Он не знал, как делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. В те дни едва ли кто-то об этом знал. Его жена, медсестра, говорила ему, что он должен пройти курс, но он не послушал. На его лице была такая боль, что Мэйв обняла его, а он прислонился к ее плечу и заплакал.

Отца положили в небольшом помещении, примыкавшем к отделению скорой помощи, поэтому нам не пришлось идти в морг. Он лежал в обычной больничной кровати, без пиджака и галстука, голубая рубашка расстегнута, шея заляпана кровью. Рот был открыт таким образом, что мне стало очевидно: закрыть его невозможно. Из-под простыни торчали его босые белые ноги. Куда делись ботинки и носки, я понятия не имел. Я уже очень давно не видел отцовских ног — с того самого лета, когда мы последний раз ходили на озеро. На лбу у него был ужасный бескровный порез, грубо заклеенный пластырем. Я не прикасался к нему; Мэйв наклонилась и поцеловала его в лоб рядом с раной — и еще раз поцеловала, ее длинная коса упала ему на шею. Казалось, она не замечает его открытого рта, который меня напугал. Она была так нежна с ним, что я подумал: надо будет рассказать отцу, когда он проснется, как сильно она его любит. Или я должен буду рассказать после того, как проснусь сам. Один из нас точно спал, я лишь не мог определиться, кто именно.

Медсестра позволила нам пробыть с ним невероятно долго, а потом в палату вошел доктор и объяснил причину смерти. Он сказал, дело было во внезапном сердечном приступе и спасти отца не представлялось возможным. «Скорее всего, он умер еще до падения. Даже если бы это случилось здесь, в больнице, — сказал он, — исход вряд ли был бы другим». Тогда я еще не знал, что врачи порой врут, чтобы успокоить. Без вскрытия он мог лишь строить догадки, но мы уцепились за эту версию без лишних вопросов. Мэйв дали подписать бумаги, вернули отцовский пиджак, галстук и сумку, а также выдали бумажный конверт, в котором лежали его бумажник, часы и обручальное кольцо.

Мы были практически детьми, у нас умер отец. Мне до сих пор не кажется, что в случившемся после была наша вина. Когда мы зашли на кухню, там были Сэнди и Джослин, и мы им все рассказали. И в ту самую секунду, когда они разрыдались, я понял, что мы натворили. Сэнди обвила меня руками, я вывернулся из ее объятий. Мне нужно было найти Андреа. Именно я должен был найти Андреа, пока она не обнаружила нас здесь. Но в тот самый момент, когда эта мысль пришла мне в голову, она вошла в кухню, в эпицентр горя, которым мы упивались. Она услышала наш вой. Увидев ее, Джослин обвилась вокруг своей хозяйки — готов поспорить, ничего подобного она не совершала ни до, ни после. «О, миссис Смит», — вот и все, что она сказала.

Выражение ужаса, появившееся тогда на лице Андреа, будет преследовать меня много лет. Лицо отца на больничной кровати забудется, а страх на ее лице — нет. Она отступила на шаг.

— Где девочки? — прошептала она.

Мэйв едва заметно качнула головой, потому что теперь и до нее дошло:

— С ними все хорошо, — сказала она еле слышным голосом. — Папа. Папа умер.

На кухонном столе лежал пластиковый пакет с его вещами — улика против нас. Впоследствии мы заверяли самих себя, будто думали, что ей позвонила миссис Кеннеди, но у нас не было ни одного повода так полагать. Правда была в том, что мы даже не вспомнили об Андреа. В историю войдет не смерть нашего отца, а наша жестокость.

Поступи мы иначе, изменило бы это что-нибудь? Если бы мистер Бреннан сообщил Андреа, а не миссис Кеннеди (но мистер Бреннан не был знаком с Андреа, а с миссис Кеннеди проработал двадцать лет), если бы миссис Кеннеди сообщила Андреа, а не Мэйв (но Андреа была с ней груба каждый раз, когда звонила отцу на работу, — единственная фраза, которую миссис Кеннеди от нее слышала: «Я хочу поговорить с мужем». Миссис Кеннеди никогда не позвонила бы Андреа. Она призналась мне в этом на похоронах). Если бы, выйдя от Оттерсона, Мэйв поспешила в Голландский дом и сообщила Андреа, вместо того чтобы ехать за мной в школу, или, если бы, выйдя из школы, мы сперва заехали за ней и уже втроем поехали в больницу, изменило бы это что-нибудь?

— Ровным счетом ничего, — говорила Мэйв. — Не мы сделали ее такой.

Но я не был столь уверен.

Боль Андреа была чем-то вроде наградной ленты. Как следствие, в те выбеленные дни после смерти отца я чувствовал не горе по тому, кого потерял, а стыд за то, что сделал. Норма и Брайт держались торжественно — когда вспоминали, что это необходимо, — но они были еще слишком малы для такой большой печали. На следующий день после смерти отца Андреа оставила их дома, еще через день они умоляли отправить их в школу. Дома было слишком грустно. Я тоже вернулся в школу, потому что не хотел оставаться в доме с ней. Она купила два соседних места на протестантском кладбище и ясно дала нам понять, что намерена похоронить папу там, рядом с незанятым местом, которое приберегла для себя. Тогда Мэйв позвонила отцу Брюэру. Андреа и священник уединились в библиотеке за закрытыми дверями на двадцать пять минут, и, когда они вышли, права моего отца были восстановлены. Андреа согласилась, чтобы его похоронили на католическом кладбище. Это она тоже использовала против нас.

— Он будет там совсем один, — сказала она, проходя мимо меня по коридору; никакой преамбулы. — Вы добились своего. Что ж, поздравляю. По мне, так лучше ад, чем вечность в компании католиков.