— Никто вас не про… — начал было я, но она подняла руку.

— Это мой дом, — сказала она. — Мне спокойнее без посторонних, уж это я заслужила. Вы ужасно себя со мной вели. Вы меня невзлюбили. Поддержки от вас не дождешься. Пока ваш отец был жив, думаю, в мои обязанности входило…

— Ваш дом? — сказала Мэйв.

— Стоило ему умереть, вы тут же показали свое истинное лицо. Он оставил дом мне. Он хотел, чтобы дом достался мне. Хотел, чтобы я была здесь счастлива, мы с девочками. Давай забирай его — идите наверх, собирайте вещи и на выход. Мне все это тоже непросто.

— В каком смысле — ваш дом? — спросила Мэйв.

Мне кажется, я увидел нас двоих глазами Андреа: высоченные, молодые, крепкие — баскетбол, строительные работы. Я давным-давно перегнал Мэйв в росте, как она и говорила. Я так и не переоделся после тренировки — футболка, спортивные штаны.

— Спроси у адвоката, — сказала Андреа. — Мы прошлись по всем пунктам от и до. Все бумаги у него. Поговорите с ним, если хотите, но сейчас я прошу вас уйти.

— Где девочки? — спросила Мэйв.

— Мои дочери — не ваша забота. — Ее лицо рдело от энергии, затраченной на ненависть к нам, а также на то, чтобы убедить себя, будто все плохое в ее жизни произошло по нашей вине.

Я по-прежнему не догонял, что происходит, и это было нелепо, потому что яснее Андреа выразиться не могла. Мэйв, в свою очередь, прекрасно все поняла и распрямила плечи, как святая Иоанна пред лицом огня[4].

— Они тебя возненавидят, — сказала она, будто бы констатируя факт. — Сегодня за ужином ты придумаешь какую-нибудь ложь, и они ее проглотят, но это ненадолго. Дочери у тебя сообразительные. Они знают, что мы не можем взять и исчезнуть. И когда они начнут задаваться вопросами, то узнают, что ты натворила. Не от нас, но им все станет известно. Всем все станет известно. Твои дочери возненавидят тебя еще сильнее, чем мы. Они будут ненавидеть тебя, когда мы и думать о тебе забудем.

Я все еще продолжал надеяться, что что-нибудь придумаю, что в будущем мы с Андреа найдем общий язык, и она увидит, что я ей не враг; но Мэйв не просто захлопнула — заколотила эту дверь. Она не пророчила будущее Андреа — с этим Андреа справлялась сама, — но ее слова, то, как она их сказала, прозвучали как проклятие.

Мы с Мэйв поднялись в мою комнату и набили мой единственный чемодан одеждой, после чего она сходила на кухню за большими мусорными пакетами и вернулась в сопровождении Сэнди и Джослин. Обе были в слезах.

— Ну вы чего, — сказал я. — Не надо. Мы с этим разберемся, — я имел в виду не то, что мы как-то сгладим происходящее, а что нас с Мэйв восстановят в правах как законных наследников Голландского дома, что мы вытесним захватчика. Я чувствовал себя графом Монте-Кристо. И был всерьез намерен вернуться домой.

— Какой кошмар, — сказала Джослин, качая головой. — Бедный ваш отец.

Сэнди опустошала мой комод — ящик за ящиком, складывая все в мусорный пакет; пришла Андреа, встала в дверях — проверить, что мы забираем.

— Вы должны уйти до того, как вернутся девочки.

Джослин утерла слезы запястьем.

— Но у меня еще ужин не готов.

— Это ни к чему, — сказала Андреа. — Убирайтесь все вместе, вчетвером. Вы всегда были заодно. Шпионы в доме мне не нужны.

— Побойтесь Бога! — сказала Мэйв, впервые в тот день повысив голос. — Вы не можете их уволить. Они-то что вам сделали?

— Вы банда. — Андреа улыбнулась, будто сказала что-то забавное. Она не собиралась увольнять Сэнди и Джослин. Очевидно, ей это даже в голову не приходило до этой самой минуты, но, произнеся это вслух, она поняла, что так и надо. — Разлучить банду невозможно.

— Андреа, — сказал я, сделав шаг в ее сторону, не знаю зачем. Мне хотелось как-то ее остановить, привести в чувство. Не то чтобы она была достойнейшей из моих знакомых, но и злодейкой она не была.

Она отступила назад.

— Я тебе скажу, что мы ей сделали, — сказала Джослин, как будто Андреа здесь не было. — Мы знали твою мать, только и всего. Ваша мама нас наняла — сперва Сэнди, потом меня. Сэнди сказала ей, что у нее есть сестра, которой нужна работа, и Элна говорит, ну, приводи ее завтра. Вот какой она была — доброй и щедрой. Люди приходили в этот дом каждый день, и она кормила их, давала им работу. Она любила нас, мы любили ее, о чем эта прекрасно знает. — Она мотнула головой в сторону стоявшей позади женщины.

Андреа не поверила своим ушам, ее глаза округлились.

— Эта женщина бросила своих детей! Бросила мужа и детей. Я не собираюсь стоять тут и выслушивать…

— Добрее женщины не было на свете, — продолжала Джослин, будто никто ее не перебивал. Она сгребла мои свитера и бросила их в мешок. — А какая красавица — не только внешне, но и душой. Каждый, кто ее встречал, сразу это видел; как же все ее любили. У нее был дар любви к ближнему — понимаете, о чем я? — теперь она смотрела на меня. — Как Господь нам заповедал. Все это принадлежало ей, но она не относилась к этому как к чему-то своему. Ее интересовало лишь то, что она может сделать ближнему, чем может помочь.

Сэнди и Джослин никогда не говорили о нашей матери. Никогда. Они приберегли эту бомбу, чтобы рвануть ровно в тот самый момент. Андреа оперлась рукой о дверной косяк, удерживая равновесие.

— Закругляйтесь, — сказала она потухшим голосом. — Я буду внизу.

Джослин посмотрела на свою бывшую работодательницу:

— Каждый день, что вы провели в этом доме, мы спрашивали себя, что подумала бы миссис Конрой.

— Джослин, — сказала ее сестра — одно упреждающее слово.

Но Джослин лишь покачала головой: «Она меня слышала».

Андреа слегка приоткрыла рот, но сказать ей было нечего. Она, очевидно, утратила самообладание. Выдержав удар, она оставила нас.

О чем я думал в тот день, в тот час? Не о комнате, в которой провел почти все ночи моей жизни. Мэйв рассказывала, что моя колыбелька стояла в том углу, где сейчас диван, что поначалу со мной в комнате спала Флаффи, чтобы мама могла отдохнуть. Не думал я и о свете, заполнявшем комнату, или о дубе, который скребся в мое окно, когда поднимался ветер. Мой дуб. Мое окно. Я думал о том, как бы поскорее убраться оттуда, от Андреа.

Мы спустились по широкой лестнице, держа в руках по мешку, загрузили все в машину Мэйв. Как же хорош был дом, когда мы от него удалялись: три этажа громоздящихся окон, выходящих на парадную лужайку. Бледно-желтая штукатурка, почти белая, цвета предзакатных облаков. Широкая терраса, откуда Андреа в своем платье цвета шампанского бросила через плечо свадебный букет, была тем самым местом, где четыре года спустя люди стояли в очереди, чтобы выразить почтение вдове моего отца. Я подобрал с земли свой велик и просунул его на заднее сиденье поверх пакетов — лишь потому, что он валялся в траве и я чуть о него не споткнулся. Андреа вечно говорила отцу, чтобы он велел мне убрать велик с лужайки. Она говорила это непременно в присутствии нас обоих: «Сирил, необходимо научить Дэнни внимательнее относиться к вещам, которые ты ему покупаешь».