начаться. Поскольку революция 1848-го не уничтожила старое общество, надо было понять капиталистическое общество, чтобы понять, как революция может начать новое наступление на него. Надо было также разделаться с различными утопиями, вроде Прудоновского бесплатного кредита!

Люди, которые могли появиться с возникновением новой социальной формы или с поражением старой социальной формы (эти два момента не обязательно совпадают), могли стать революционерами, в то время как те, кто живёт в тот период, когда новый способ производства ещё только должен истощить своё содержание зачастую с лёгкостью интегрируются в общество. Маркс и Энгельс были очевидцами большого разрыва 1848-го, но им также пришлось подчиниться стадии развития капитала, особенно после 1871-го. Их революционный реформизм возник в течение этого периода. Неспроста «Капитал» описывал движение КСП и показывал, как пролетариат может бороться с ним, со "змеей своих мучений", а также за возможность установления коммунизма на основе формального господства капитала над обществом. Ясно, что их позиция была трудной, когда они отказывались отступать после поражения революционного движения, чтобы избежать интеграции в ненавистную порядочность буржуазного общества. Использование политики и демократии содержало в себе возможность ещё более опасной интеграции в общество, если оно происходило под прикрытием борьбы. Маркс, и особенно Энгельс, были фактически интегрированы демократией. Именно так появился и достиг процветания марксизм, а за ним и ревизионизм. Поэтому для нас, живущих в период, когда содержание истощилось и когда можно занять действительно революционные и радикальные позиции (хотя это и не заслуживает особого упоминания), именно ранние работы Маркса могут сочетаться с нашей революционной страстью, потому что они уже вышли за пределы капитала и не вступают в компромиссы с его промежуточным развитием, от которых пострадали поколения пролетариата.

Иными словами, революционеры прошлого века должны были глубоко отрицать самих себя, не только в мысли, но и в жизни, т.е. им пришлось работать на укрепление капитала, будучи в то же время способными делать негативные заключения об этом развитии. Но, как говорил Гегель, в подобном самоотречении существует риск утратить себя (полное отчуждение). Это произошло со всем рабочим движением, как это ясно показывает теория Бернштейна: движение всё; цель ничто. Оно могло видеть развитие человечества только в вечном развитии (в плохом смысле, т.е. в неопределённости) производительных сил, в развитии капитала с его последующим поглощением этим капиталом, притом, что оно должно было отрицать этот капитал. Дихотомия между минимальной и максимальной программами стала ещё одним выражением этого исторического момента, причём последняя стала фиговым листком революции, который неизбежно сдул бы любой порыв социального ветра.

Однако для того, чтобы лучше понять революцию 1917-го, надо отметить, что это была революция внутри контрреволюции, т.е. несмотря на левые течения, мирового революционного разрыва с прошлым не произошло. Такой разрыв подразумевал бы полное отрицание демократии. Русская революция также не могла поддерживать себя на уровне роста, т.е. сократить свою капиталистическую стадию, а в некоторых секторах, вообще избежать её. Поэтому она вступила в компромисс с контрреволюцией (т.е. с развитием капитала, поскольку мы размышляем с точки зрения коммунизма). То же самое касается китайской и других антиколониальных революций. Однако если эти революции непосредственно усиливали контрреволюцию, они также становились её концом, поскольку контрреволюция достигла своего завершения благодаря им и полностью истощила революционный потенциал 1848-го. Такова была основа для тумана, которым отдельные лица намеренно окутали феномен русской революции.

Это также демонстрирует фрагментарный характер вклада Бордиги. Он стремился к сопротивлению капиталу, но осуществил лишь `реставрацию' марксизма, вернувшись к позициям большевиков (до второго съезда Коммунистического Интернационала включительно), удерживая тем самым движение в контрреволюционной сфере. Это утверждение возможного сопротивления капиталу может быть понято из двух утверждений Бордиги:  1. марксизм – это теоретическое предвосхищение (Ср. «Историческая инвариантность марксизма»),   2. марксизм – это также теория контрреволюции (в этом он явно расходился с Коршем). Теперь, когда стадия контрреволюции миновала благодаря новому возрождению революции (1968), теоретический подход Бордиги можно считать преодолённым.

Теория диктатуры пролетариата, чьи корни восходят к якобинцам французской революции и Бабёфу, была подхвачена Буонарроти и в слегка иной манере Флорой Тристан, С. Борном и некоторыми чартистами, процветала у Бланки и его учеников (напр. у Ткачёва), присутствовала в чистом виде у Маркса, будучи определяющей как говорил Ленин (Бернштейн подвергал его яростным нападкам за неспособность преодолеть свой бланкизм), стала идеей-гегемоном у Ленина и большевиков и была усовершенствована Бордигой. Она утверждает, что деспотическое вмешательство пролетариата в экономический процесс может ускорить переход к коммунизму. Она превозносит политическое действие, которое должно сократить стадию капиталистического развития. Нельзя избежать способа производства, когда он установился. Так цикл, зародившийся в 1848-м, завершился теперь.

Дебаты, которые начались между сторонниками классовой революции и революции, которую можно было бы назвать коммунитарной (народничество зародилось в 1848-м), закончились поражением обеих сторон и триумфом капиталистического класса, капитала, который лишь укрепляет свою победу в мистификации пролетариата, как правящего класса.

До сих пор коммунистическая революция развивалась на основе формального господства капитала над обществом, или скорее даже на основе его перехода к реальному господству. Поэтому надо чётко определить характеристики будущей революции, хотя бы лишь для того, чтобы отдать дань Бордиге, который завершил своё изучение России, определив окончательную дату революции - 1975. Будущая, но не далёкая, революция будет находиться под непосредственным влиянием следующего факта: мировой капитал стремится к отрицанию классов. Он реализует его, обобщая наёмный труд, низводя всех людей до уровня наёмных работников, функционеров капитала, производя таким образом универсальный класс (в большом количестве и, потенциально, достигая тем самым своей цели). Необязательно чётко реструктурировать старые классы, но надо довести движение отрицания до его логического конца, уничтожить мистификацию. Именно таким образом можно было бы отобразить феномен, замороженный в одной из своих стадий, в то же время, не принимая в расчёт тенденцию государства воплощаться в обществе – это происходило во всех классовых обществах. Капиталистическое общество реализует эту тенденцию через КСП и внутреннее усвоение господства капитала людьми из-за чего каждый становится полицейским для другого. Кроме того, более чем когда-либо мы далеки от абсолютного разрыва между капитализмом и его отрицанием, говоря исторически, между пролетарием и человеком. Фактически дуализм присутствует в каждом из нас, в более или менее чёткой и подчёркнутой манере, даже в тех, кто бунтует против господства капитала, что заставляет некоторых говорить о том, что классовая борьба происходит даже на индивидуальном уровне. Дело уже не в классовой борьбе, но в борьбе мужчин и женщин против капитала, господствующего над человечеством, которое он сделал иерархическим в соответствии с собственной тотальной системой ценностей. Государство подобно социальному воплощению капитала, удерживающему всех людей