Шрифт:
Закладка:
«То возбуждение приходит не ко времени, когда о нём никто не просит, а бывает, что душа горит, а тело остаётся холодным»[129].
Он тут удивительным образом не замечает очевидного: все физиологические процессы в организме управляются не волей человека, но напрямую природой. В этом можно видеть проявление мудрости Творца, не доверившего управление жизненно важными процессами в теле такой ненадёжной силе, как разум и воля человека. Все функции организма, необходимые для сохранения человека как индивида и как рода, изъяты из его сознательных действий. Человек – существо, за пределами своих волевых решений функционирующее автоматически, подобно самым примитивным организмам, и именно это обеспечивает ему выживание. Но Августину бросилась в глаза только неподчиняемость полового желания воле. С этим желанием он сам боролся всю жизнь:
«…скованный плотским недугом, смертельным и сладостным, я волочил мою цепь, боясь её развязать»[130].
«Меня держала в мучительном плену главным образом непреодолимая привычка к насыщению ненасытной похоти»[131].
От других он требовал борьбы с этим желанием, не замечая, видимо, как странно под его пером это требование. Девственницам он обещает за воздержание небесные удовольствия «бесконечно более высокие, чем суетные, безвкусные, обманчивые наслаждения мира»[132]. Радостям этого века он противопоставляет радости века будущего:
«…в том хочу убедить любовь вашу братия, чтобы прежде всего вожделениям плотским и радостям этого века, суете, непостоянству и прелестям настоящей жизни предпочитали вы красоту сладость и удовольствия мудрости, красоту стыдливости и чистоты. Это сокровища, хранящиеся в небесной сокровищнице. Это драгоценные светлые алмазы, блестящие перед очами Божьими. <…> Предпочитайте же их превратным и непозволенным удовольствиям»[133].
В своём отвержении плотских удовольствий Августин заходил так далеко, что считал необходимым отказ от половой близости даже в супружестве. Супружество должно служить только цели деторождения, а акт зачатия в идеальном случае должен происходить бесстрастно:
«Соединение мужчины и женщины для рождения детей – это естественное благо супружества. Но этим благом дурно пользуется тот, кто использует его животным образом, так, что стремление его направлено на удовлетворение жажды телесных наслаждений, а не на желание продолжения рода»[134].
При этом Августин ставит человеку в пример животных, почему-то полагая, что у животных соитие происходит «благороднее» – только с целью деторождения и бесстрастно:
«У некоторых животных, не имеющих разума, а также у многих птиц наблюдается нечто похожее на супружеский союз… при этом очевидно, что, когда они спариваются, они, скорее всего, занимаются делом продолжения рода, а не удовлетворяют свою похоть»[135].
Сам Августин не может служить примером способности к «бесстрастному» полообщению. Удивительны поэтому его высокие претензии к другим – претензии блудника и развратника, в чём он сам неоднократно признаётся в своей «Исповеди». Воздержание не давалось ему изначально. Прося Бога о воздержании в юношеском возрасте, он, по собственному признанию, боялся, что Бог удовлетворит его просьбу незамедлительно, и просил его ниспослать ему воздержание позже:
«Дай мне целомудрие и воздержание, но только не сейчас»[136].
Было неисчислимое множество культов в сфере отношений между полами, в том числе фаллических культов и культов женских детородных органов. Христианский культ воздержания на этом фоне выделяется своей экстремальностью. Пик враждебности к плоти достигается в христианстве в идеалах девства и монашества. Августин внёс значительный вклад в формирование этих идеалов. Сам он, однако, – о чём он непрестанно сожалеет – был не в силах подняться до высоты проповедуемых им идеалов:
«…когда говорят просто „похоть”, не прибавляя, похоть чего, уму представляется обыкновенно срамная похоть плоти. Похоть эта овладевает всем телом, причём не только внешне, но и внутренне, и приводит в волнение всего человека, примешивая к плотскому влечению и расположение души; наслаждение же от неё – наибольшее из всех плотских наслаждений, отчего при достижении его теряется всякая проницательность и бдительность мысли»[137].
«…доселе живут в памяти моей… образы, прочно врезанные в неё привычкой. Они кидаются на меня, когда я бодрствую, но тогда они, правда, бессильны, во сне же доходит не только до наслаждения, но и до согласия на него. <…> Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить недугов души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу моих снов?…душа моя… устремится за мною к Тебе… не будет даже во сне не только совершать под влиянием скотских образов этих мерзостей, но и соглашаться на них»[138].
Упоминает Августин и грехи чревоугодия, к которым он, по собственному признанию, питал не меньшую склонность:
«Мы восстанавливаем наше ежедневно разрушающееся тело едой и питьём… Теперь же эта необходимость мне сладка, и я борюсь с этой усладой, чтобы не попасть к ней в плен»[139].
«Пребывая в этих искушениях, я ежедневно борюсь с чревоугодием. <…> Горло надо обуздывать, в меру натягивая и отпуская вожжи. И найдётся ли, Господи, тот, кого не увлечёт за пределы необходимого?»[140]
«От пьянства я далёк; будь милостив, да не приближусь к нему. Чревоугодие же иногда подползает к рабу Твоему; будь милостив, да удалится оно от меня»[141].
Дуализм духа и плоти безосновательно преувеличивается в христианстве. Дух не противостоит плоти как высокое начало низменному. В самом духе различимы низменное и высокое начала. В плоти различать между низменным и высоким началом нет смысла. Плоть не мыслит, она не ответственна за свои позывы. Не отвечает за свои позывы и дух, но он осознаёт их и воспринимает одни как высокие, другие – как низменные. Как низменные воспринимаются позывы плоти, общие человеку и животным. Но позывы плоти различны по своим источникам и назначению: разве низменно желание потереть или почесать больное место или желание согреть тело, когда оно мёрзнет, или охладить, когда оно страдает от жары? Низменны те желания, которые вызывают чувство стыда и неудовлетворённости своей природой; но эти изъяны
